ха. Отец считал, что нельзя насильно навязать
человеку профессию, если к ней не лежит душа, и, если бы я не проявил 
способностей, он не
стал бы делать из меня писца. Правда, тогда я этого еще не знал.
Самым интересным моим товарищем в школе Онеха был Тутмес. Старше меня на два
года, он с малых лет привык обращаться с лошадьми и знал приемы борьбы. Его 
отец
командовал группой боевых колесниц, носил знак своей власти – кнут с 
вплетенными в него
медными проволоками и мечтал сделать из сына великого полководца, для чего и 
послал его
учиться письму. Но его славное имя Тутмес не стало вещим предзнаменованием, 
вопреки
надеждам отца. Ибо, поступив в школу, он забросил метание дротиков и конные 
упражнения.
Письменные знаки давались ему легко, и, пока остальные ребята корпели до 
изнеможения над
своими дощечками, он рисовал что в голову взбредет – боевые колесницы, 
вздыбленных коней,
сражающихся воинов. Он принес в школу глину и совершенно преобразил пивной 
кувшин,
оживляя Онеховы сказки. Он изобразил уморительнейшего Пожирателя, неуклюже
разинувшего пасть, чтобы проглотить маленького, сгорбленного, лысого старичка с 
обвисшим
брюшком, в котором нетрудно было узнать Онеха. Но Онех не рассердился. Да и 
никто не мог
сердиться на Тутмеса. У него было простое, широкое крестьянское лицо и толстые, 
короткие
ноги, но в его глазах всегда горели веселые искорки, а его ловкие руки искусно 
лепили из
глины всевозможные фигурки животных и птиц, доставлявшие нам истинную радость.
Во время учебы со мной произошло чудо. Это случилось внезапно, так что я и 
сейчас еще
вспоминаю тот миг как откровение. Был ласковый весенний день, в воздухе звенели 
птичьи
голоса, и аисты хлопотливо чинили гнезда на крышах домов. Вода уже сошла, и 
земля
вспыхнула свежей зеленью. На огородах высаживали рассаду. Такой день звал к 
увлекательным
приключениям, и мы никак не могли усидеть спокойно на рассохшейся террасе Онеха,
 из стен
которой вываливались кирпичи. Я рассеянно выводил нудные буквы, которые 
высекают на
камне, а рядом с ними сокращенные скорописные знаки. Как вдруг какое-то уже 
забытое слово
Онеха будто сдвинуло что-то во мне и разом оживило написанное. Из картинки 
возникало
слово, от слова отделялся слог, слог становился буквой. Соединяя друг с другом
картинки-буквы, можно было получать новые слова, живые, странные слова, которые 
уже не
имели ничего общего с картинками. Картинка понятна даже простому поливщику 
полей, но две
картинки, поставленные рядом, может понять только грамотный. Мне думается, 
каждый, кто
учился искусству письма и научился читать, испытал нечто подобное тому, о чем я 
говорю. Для
меня это было событием, более волнующим и увлекательным, чем украденное из 
корзины
торговца гранатовое яблоко, более сладким, чем сушеный финик, и столь же 
желанным, словно
вода для жаждущего.
С тех пор меня больше не нужно было уговаривать. С тех пор я впитывал науку 
Онеха,
как сухая земля воду разлившегося Нила. Я быстро научился писать. Понемногу я 
научился
также читать написанное другими. На третий год я мог уже читать вслух старые 
потрепанные
свитки, чтобы другие писали под диктовку разные поучительные истории.
В то же время я заметил, что я не такой, как остальные. Лицо у меня было уже, 
кожа
светлее, сложение более хрупкое, чем у соседских мальчишек. Я походил больше на 
детей
знати, чем на людей, среди которых жил, и, будь у меня такие же одежды, вряд ли 
кто-нибудь
смог бы отличить меня от тех мальчиков, которые разъезжали по улицам в носилках 
или
гуляли, сопровождаемые рабами. Это вызывало насмешки. Сын зерноторговца 
попытался было
обхватить мою шею руками и сказал, что я девочка, так что я был вынужден 
пырнуть его
Мика Валтари: «Синухе-египтянин»