леви,--
     Ими горько он оплакал
     Гибель Иерусалима.

     И связал он перлы-слезы
     Золотою ниткой рифмы,
     В ювелирно стихотворства
     Сделал песней драгоценной.

     И доныне эта песня,
     Этот плач великой скорби
     Из рассеянных по свету
     Авраамовых шатров

     Горько льется в месяц аба,
     В день девятый -- в годовщину
     Гибели Иерусалима,
     Уничтоженного Титом.

     Эта песня -- гимн сионский
     Иегуды бен Галеви,
     Плач предсмертный над священным
     Пеплом Иерусалима.

     В покаянной власянице,
     Босоногий, там сидел он
     На поверженной колонне;
     И густой седою чащей

     Волосы на грудь спадали,
     Фантастично оттеняя
     Бледный, скорбный лик поэта
     С вдохновенными очами.

     Так сидел он там и пел,
     Словно древний ясновидец,--
     И казалось, из могилы
     Встал пророк Иеремия.

     И в руинах смолкли птицы,
     Слыша вопли дикой скорби,
     Даже коршуны, приблизясь,
     Им внимали с состраданьем.

     Вдруг, на стременах качаясь,
     Мимо, на коне огромном,
     Дикий сарацин промчался,
     Белое копье колебля,--

     И, метнув оружье смерти
     В грудь несчастного поэта,
     Ускакал быстрее ветра,
     Словно призрак окрыленный.

     Кровь певца текла спокойно,
     И спокойно песню скорби
     Он допел, и был предсмертный
     Вздох его: "Иерусалим!"

     Молвит старое сказанье,
     Что жестокий сарацин
     Был не человек преступный,
     А переодетый ангел,

     Посланный на землю небом,
     Чтоб унесть любимца бога
     Из юдоли слез, без муки
     Взять его в страну блаженных.

     В небе был он удостоен
     Крайне лестного приема,--
     Это был сюрприз небесный,
     Драгоценный для поэта.

     Хоры ангелов навстречу
     Вышли с музыкой и пеньем,
     И в торжественном их гимне
     Он узнал свою же песню --

     Брачный гимн синагогальный,
     Гимн субботний Гименею,
     Строй ликующих мелодий,
     Всем