народных масс. Но и то, и другое неминуемо должно было дать трещину и начать 
разваливаться, как только зашевелилась самая народная масса, составляющая 
природный фундамент всего здания России. Спор между русскими "направлениями", 
являвшимися по существу разными комбинациями идеи европейской великодержавности 
России и идеалов европейского прогресса, именно поэтому были бесплодны и 
праздны. На подмостках, не ими выстроенных, инженеры возвели стены здания и 
заспорили о том, какую лучше сделать крышу, совершенно забыв исследовать, как и 
для чего были сооружены подмостки, на которых велся спор; подмостки оказались 
живыми, зашевелились, стены здания треснули, повалились, похоронив под собой 
часть инженеров, и спор о крыше потерял всякий смысл.

Совершенно естественно, что как только вся эта картина открывается сознанию, 
так оказывается необходимым совершенно переменить весь подход к тем 
политическим вопросам, которые до сих пор волновали русское общество. Ведь эти 
вопросы обсуждались при предпосылке известных культурно - исторических понятий, 
вошедших в умы образованного русского общества в послепетровскую эпоху, но 
оставшихся органически чуждыми русскому народу. Сознавая это и не веруя в 
универсальность и безотносительную ценность европейской культуры и не признавая 
общеобязательности "законов мирового прогресса", надо, прежде всего, искать для 
политических вопросов новой культурно исторической базы. На этом-то и основаны 
все недоразумения, возникающие у представителей старых русских "направлений" 
при встрече с евразийством. Евразийство отвергает не то или иное политическое 
убеждение старых направленцев, а тот культурно-исторический контекст, с которым 
это убеждение сопряжено в сознании старых направленцев. Правые, левые и 
умеренные, консерваторы, революционеры и либералы - все вращаются исключительно 
в сфере представлений о послепетровской России и о европейской культуре. Когда 
они говорят о той или иной форме правления, они мыслят эту форму правления 
именно в контексте европейской культуры или европезированной послепетровской 
России; изменения и реформы, которые они считают необходимым внести в 
политический строй или политические идеи, касаются только этого строя и этих 
идей, но не самого культурного контекста. Между тем, для евразийства самым 
важным является именно изменение культуры, изменения же политического строя или 
политических идей без изменения культуры евразийством отметается как 
несущественное и нецелесообразное.

III
Культура всякого народа, живущего государственным бытом, непременно должна 
заключать в себе как один из своих элементов и политические идеи или учения. 
Поэтому призыв к созданию новой культуры заключает в себе, между прочим, также 
и призыв к выработке новых политических идеологий. Таким образом, упреки в том, 
будто бы евразийство проповедует политический индифферентизм, равнодушие к 
политическим вопросам, основаны на недоразумении. Но не меньшую ошибку 
представляет из себя и встречающееся часто отождествление евразийства с 
каким-либо старым идейно-политическим направлением. Евразийство отвергает 
безапелляционный авторитет европейской культуры. А так как с понятием 
европейской культуры принято связывать "прогрессивность", то многим кажется, 
что евразийство есть течение реакционное. Евразийство выставляет требование 
национальной культуры и определенно заявляет, что русская национальная культура 
немыслима без православия. Это опять-таки по привычной ассоциации у многих 
вызывает воспоминание о пресловутой формуле "самодержавие, православие и 
народность" и еще сильнее укрепляет убеждение, будто евразийство есть новая 
форма старой идеологии русских реакционеров. Этой иллюзии поддаются не только 
левые, но и очень многие правые, которые спешат объявить евразийство "своим". 
Это глубокое недоразумение. В устах русских правых формула "самодержавие, 
православие и народность" приобрела совершенно определенное значение. Строго 
говоря, вся эта формула свободно могла быть заменена одним только словом 
"самодержавие". Еще граф Уваров [+1] определял "народность" как соединение 
самодержавия с православием. Что же касается "православия", то под этим 
термином представители правительственной реакции разумели (а бессознательно 
разумеют и теперь) синодально-оберпрокурорское православие. Весь "русский дух" 
русских реакционеров не идет дальше фальшивого поддельно-народного фразерства, 
высочайше утвержденного "дю-рюсс съ петушками", дурного русского лубка 19-го 
века, из под которого так и сквозит мундир прусского образца и плац - парадная 
муштровка; все их "православие" не идет дальше торжественного архиерейского 
молебна в табельный день с провозглашением многолетия высочайшим особам. И 
православие, и народность для них не более чем эффектный и традиционный 
аксессуар самодержавия. И только самодержавие является ценностью 
безотносительной. Подыскивая идеал в русском прошлом, эти реакционеры находят 
его в царствовании Александра III или Николая I. Все это, разумеется, не только 
не имеет ничего общего с евразийством, но прямо противоположно этому последнему.
 Провозглашая своим лозунгом национальную русскую культуру, евразийство идейно 
отталкивается от всего послепетровского, санктпетербургского, императорско - 
оберпрокурорского периода русской истории. Не императорское самодержавие этого 
периода, а то глубокое всенародное православно-религиозное чувство, которое 
силой своего горения переплавило татарское иго во власть православного русского 
царя и превратило улус Батыя в православное московское государство, является в 
глазах евразийцев главной ценностью русской истории. Евразийство смотрит на 
императорское самодержавие, как на вырождение допетровской (дело идет, конечно, 
об этом самодержавии как духовной сущности, а не внешнеполитических его 
достижениях, которые в некоторых отраслях были громадны) подлинно-национальной 
монархии: оторвавшись от того "бытового исповедничества", которое в древней 
Ру