В том была ложь моего сострадания, что в  отношении  каждого  я
знал,
     --  что  в  отношении каждого я видел и чуял, сколько было
ему  достаточно  духа  и  сколько  было  уже  слишком
много для него!
     Их  надутые  мудрецы: я называл их мудрыми, а не надутыми,
-- так научился я проглатывать слова. Их могильщики: я  называл
их  исследователями и испытателями, -- так научился я подменять
слова.
     Могильщики выкапывают  болезни  себе.  Под  старым  хламом
покоятся  дурные испарения. Не надо взбалтывать топь. Надо жить
на горах.
     Блаженными ноздрями вдыхаю я опять  свободу  гор!  Наконец
мой нос избавился от запаха всякого человеческого существа!
     Защекоченная   свежим   воздухом,   как  от  шипучих  вин,
чихает моя душа, -- чихает и  весело  приговаривает:  на
здоровье!
     Так говорил Заратустра.

     О трояком зле

     1

     Во сне, последнем утреннем сне, стоял я сегодня на высокой
скале  --  по  ту  сторону мира, держал весы и взвешивал
мир.
     О, слишком рано утренняя заря подошла  ко  мне:  пылающая,
она  разбудила  меня, ревнивая! Она всегда ревнует меня к моему
утреннему, знойному сну.
     Измеримым  для  того,  у  кого  есть  время,  весомым  для
хорошего  весовщика,  достижимым для сильных крыльев, возможным
для разгадки теми, кто щелкает  божественные  орехи,  --  таким
нашел мой сон мир:
     Мой   сон,   смелый   плаватель,  полукорабль,  полушквал,
молчаливый, как мотылек, нетерпеливый, как  сокол,  --  как  же
нашлось у него сегодня терпение и время взвешивать мир!
     Не  внушила  ли  ему  это  тайно  моя мудрость, смеющаяся,
бодрствующая  мудрость  дня,  которая  насмехается  над   всеми
"бесконечными  мирами"?  Ибо  она  говорит: "Где есть сила, там
становится хозяином и число: ибо у него больше силы".
     Как уверенно смотрел мой сон на  этот  конечный  мир,  без
жажды нового, без жажды старого, без страха, без мольбы:
     --  как будто наливное яблоко просилось в мою руку, спелое
золотое яблоко с  холодной,  мягкой,  бархатистой  кожицей,  --
таким представлялся мне мир --
     --  как  будто  дерево  кивало  мне,  с  широкими ветвями,
крепкое волею, согнутое для опоры и  как  алтарь  для  усталого
путника, -- таким стоял мир на моей высокой скале --
     --  как  будто  красивые руки несли навстречу мне ларец --
ларец, открытый для восторга стыдливых, почтительных  глаз,  --
таким несся сегодня навстречу мне мир --
     --  не  настолько  загадкой,  чтобы  спугнуть человеческую
любовь, не  настолько  разгадкой,  чтобы  усыпить  человеческую
мудрость:  человечески  добрым  был  для  меня  сегодня мир, на
который так зло клевещут!
     Как благодарю я свой утренний сон,  что  сегодня  на  заре
взвесил  я  мир!  Человечески  добрым  пришел ко мне этот сон и
утешитель сердец!
     И пусть днем поступлю я подобно ему, и  пусть  его  лучшее
послужит  мне  примером:  хочу  я  теперь  положить на весы три
худшие вещи и по-человечески взвесить их. --
     Кто учил благословлять, тот учил и проклинать: какие же  в
мире три наиболее проклятые вещи? Их хочу я положить на весы.
     Сладострастие,  властолюбие, себялюбие: они были до
сих  пор  наиболее  проклинаемы  и  больше  всего  опорочены  и
изолганы, -- их хочу я по-человечески взвесить.
     Ну  что  ж!  Здесь  моя  скала,  а  там  море:  оно
подкатывается  ко  мне,  косматое,  льстивое,  верный,  старый,
стоголовый чудовищный пес, любимый мною.
     Ну  что ж! Здесь хочу я держать весы над бушующим морем; и
свидетеля выберу я, чтобы следил он, -- за тобой, ты,  одинокое
дерево,  сильно  благоухающее,  с  широко  раскинутой  листвою,
любимое мною! --
     По  какому  мосту  идет  к   будущему   настоящее?   Какое
принуждение  принуждает  высокое  склоняться  к  низкому? И что
велит высшему -- еще расти вверх? --
     Теперь весы в равновесии и неподвижны: три тяжелых вопроса
я бросил на них, три тяжелых ответа несет другая чаша весов.

     2