ВЕСЕЛАЯ НАУКА
("la gaya scienza")

Мой собственный дом - мое пристрастье,
Никому и ни в ч ем я не подражал,
И - мне все еще смешон каждый Мастер,
Кто сам себя не осмеял.
Над моей входной дверью

Предисловие к второму изданию
1
Этой книге, быть может, недостаточно только одного предисловия, и все-таки 
остается под большим вопросом, могут ли помочь предисловия тому, кто сам не 
пережил чего-либо подобного, приблизиться к переживаниям этой книги. Она словно 
написана на языке весеннего ветра: в ней есть заносчивость, беспокойство, 
противоречивость, мартовская погода, нечто постоянно напоминающее как о 
близости зимы, так и о победе над зимой, победе, которая будет одержана, должна 
быть одержана, уже, быть может, одержана... Благодарность непрестанно бьет из 
нее ключом, словно случилось как раз самое неожиданное, благодарность 
выздоравливающего, - ибо выздоровлением и было самое неожиданное. "Веселая 
наука" - это означает сатурналии духа, который терпеливо противостоял ужасно 
долгому гнету - терпеливо, строго, хладнокровно, не сгибаясь, но и не питая 
иллюзий, - и который теперь сразу прохватывается надеждой, надеждой на здоровье,
 опьянением выздоровления. Что же удивительного, если при этом обнаруживается 
много неблагоразумного и дурачливого, много шаловливых нежностей, растраченных 
и на такие проблемы, которые имеют колючую шкуру и которым нипочем любые 
соблазны и приманки. Вся эта книга и есть не что иное, как веселость после 
долгого воздержания и бессилия, ликование возвращающейся силы, пробудившейся 
веры в завтра и послезавтра, внезапного чувства и предчувствия будущего, 
близких авантюр, наново открытых морей, вновь дозволенных, вновь поволенных 
целей. А чего только не оставил я позади себя! Это подобие пустыни, истощение, 
неверие, оледенение в самом разгаре юности, эта преждевременно вставная 
старость, эта тирания страдания, которую все еще превосходила тирания гордости, 
отклонившей выводы страдания, - а выводы и были самим утешением. - это 
радикальное одиночество, как необходимая оборона от ставшего болезненно 
ясновидческим презрения к человеку, это принципиальное самоограничение во всем, 
что есть горького, терпкого, причиняющего боль в познании, как то предписывало 
отвращение, постепенно выросшее из неосмотрительной духовной диеты и 
изнеженности - ее называют романтикой, - о, кто бы смог сопережить это со мною! 
А если бы кто и смог, он наверняка приписал бы мне нечто большее, чем эту 
толику дурачества, распущенности, "веселой науки", - к примеру, горсть песен, 
которые приложены на этот раз к книге, - песен, в которых поэт непростительным 
образом потешается над всеми поэтами. - Ах, отнюдь не на одних поэтов с их 
прекрасными "лирическими чувствами" должен излить свою злость этот вновь 
воскресший: кто знает, какой жертвы ищет он себе, какое чудовище пародийного 
сырья привлечет его в скором времени? "Incipit tragoedia" - так называется оно 
в заключение этой озабоченно-беззаботной книги: держите ухо востро! Что-то из 
ряда вон скверное и злое предвещается здесь: "Incipit parodia", в этом нет 
никакого сомнения...
2
Но оставим господина Ницше: что нам до того, что господин Ницше снова стал 
здоровым?.. В распоряжении психолога есть мало столь привлекательных вопросов, 
как вопрос об отношении между здоровьем и философией, а в случае, если он и сам 
болеет, он вносит в собственную болезнь всю свою научную любознательность. Ибо 
предполагается, что тот, кто есть личность, имеет по необходимости и философию 
своей личности: но здесь есть одно существенное различие. У одного 
философствуют его недостатки, у другого - его богатства и силы. Первый 
нуждается в своей философии, как нуждаются в поддержке, успокоении, лекарстве, 
избавлении, превозношении, самоотчуждении; у последнего она лишь красивая 
роскошь, в лучшем случае - сладострастие торжествующей благодарности, которая в 
конце концов должна космическими прописными буквами вписываться в небо понятий. 
Но в других, более обыкновенных случаях, когда философия стимулируется 
бедственным положением, как это имеет место у всех больных мыслителей - а 
больные мыслители, пожалуй, преобладают в истории философии, - что же выйдет из 
самой мысли, подпадающей гнету болезни? Вот вопрос, касающийся психолога, и 
здесь возможен эксперимент. Не иначе, как это делает путешественник, 
предписывающий себе проснуться к назначенному часу и затем спокойно предающийся 
сну, так и мы, философы, в случае, если мы заболеваем, предаемся на время телом 
и душою болезни - мы как бы закрываем глаза на самих себя. И подобно тому, как 
путешественник знает, что в нем не спит нечто, отсчитывая часы и вовремя 
пробуждая его, так и мы знаем, что решительный момент застанет нас 
бодрствующими, - что тогда воспрянет это самое нечто и поймает дух с поличным, 
т.е. уличит его в слабости, или в измене, или в покорности, или в помрачении и 
как бы там еще не назывались все болезненные состояния духа, которые в здоровые 
дни сдерживаются гордостью духа (ибо как гласит старая поговорка: "Три гордых 
зверя делят трон - гордый дух, павлин и конь"). После такого самодознания и 
самоискушения учишься смотреть более зорким взором на все, о чем до сих пор