мифом блуждание художественной фантазии; вообразим себе культуру, не имеющую 
никакою твёрдого, священного, коренного устоя, но осуждённую на то, чтобы 
истощать всяческие возможности и скудно питаться всеми культурами, — такова 
наша современность, как результат сократизма, направленного на уничтожение мифа 
сократизма. И вот он стоит, этот лишённый мифа человек, вечно голодный, среди 
всего минувшего и роет и копается в поисках корней, хотя бы ему и приходилось 
для этого раскапывать отдалённейшую древность. На что указывает огромная 
потребность в истории этой неудовлетворённой современной культуры, это 
собирание вокруг себя бесчисленных других культур, это пожирающее стремление к 
познанию, как не на утрату мифа, утрату мифической родины, мифического 
материнского лона? Спросите сами себя, может ли лихорадочная и жуткая 
подвижность этой культуры быть чем-либо другим, кроме жадного хватанья и ловли 
пищи голодающим, и кто станет давать ещё что-нибудь подобной культуре, которая 
не насыщается всем тем, что она уже поглотила, и для которой самая укрепляющая 
и целебная пища обычно обращается в «историю и критику». 

Пришлось бы горько отчаяться в сущности и нашего немецкого народа, если бы он 
уже был в такой же степени неразрывно спутан со своей культурой и даже слит с 
ней воедино, как мы это, к нашему ужасу, можем наблюдать в цивилизованной 
Франции; и то, что долгое время было великим преимуществом Франции и причиной 
её огромного превосходства, именно это единство народа и культуры могло бы 
понудить нас, при взгляде на него, превозносить как счастье то обстоятельство, 
что наша столь сомнительная культура не имеет до сих пор ничего общего с 
благородным ядром нашего народного характера. И все наши надежды в страстном 
порыве устремлены скорее к тому, чтобы убедиться, какая чудная, внутренно 
здоровая и первобытная сила ещё скрывается под этой беспокойно мечущейся 
культурной жизнью, под этими судорогами образования; хотя и правда, что 
подъемлется она во всём своём размахе лишь кое-когда, в исключительные по своей 
значительности минуты, чтобы затем вновь уснуть и грезить о грядущем 
пробуждении. Из этой бездны выросла немецкая Реформация, в хорале которой 
впервые прозвучал напев будущей немецкой музыки. Так глубок, мужествен и 
задушевен был этот лютеровский хорал, такой безмерной добротой и нежностью 
проникнуты были эти звуки, словно первый манящий дионисический зов, 
вырывающийся из пустой заросли кустов при приближении весны! И наперебой 
отвечали ему отклики того священного, торжественного и дерзновенно-смелого 
шествия одержимых Дионисом, которым мы обязаны немецкой музыкой — и которым мы 
будем обязаны возрождением немецкого мифа! 

Я знаю, что должен повести теперь участливо следующего за мной друга на высокую 
вершину уединённого созерцания, где он найдёт лишь немногих спутников, и хочу 
ободрить его призывом крепче держаться греков, наших лучезарных проводников. У 
них пришлось нам позаимствовать до сих пор, для очищения нашего эстетического 
познания, те два образа божеств, из коих каждое правит своей обособленной 
областью и о взаимных отношениях которых, сопровождаемых взаимным подъёмом, мы 
составили себе некоторое понятие по греческой трагедии. Гибель греческой 
трагедии должна была представиться нам результатом достопримечательного разрыва 
этих двух коренных художественных стремлений; в полном согласии с этим 
последним процессом шло вырождение и перерождение греческого народного 
характера, вызывая нас на серьёзное размышление о том, насколько необходимо и 
тесно срастаются в своих основах искусство и народ, миф и нравы, трагедия и 
государство. Эта гибель трагедии была вместе с тем и гибелью мифа. До тех пор 
греки были невольно принуждены связывать непосредственно всё ими переживаемое 
со своими мифами и даже объяснять себе свои переживания исключительно из этой 
связи, благодаря чему и ближайшее настоящее должно было немедленно являться им 
sub specie aeterni и в известном смысле вневременным. А в этот поток 
вневременного погружалось как государство, так и искусство, ища в нём покоя от 
гнёта и алчности мгновенья. И всякий народ — как, впрочем, и всякий человек — 
представляет собою ценность ровно лишь постольку, поскольку он способен 
наложить на свои переживания клеймо вечности; ибо этим он как бы 
обезмирщивается и выявляет своё бессознательное внутреннее убеждение в 
относительности времени и в вечном, т. е. метафизическом значении жизни. 
Обратное явление наступает тогда, когда народ начинает понимать себя 
исторически и сокрушать вокруг себя мифические валы и ограды, с чем обычно 
соединяется решительное обмирщение, разрыв с бессознательной метафизикой его 
прежнего существования во всех этических выводах. Греческое искусство и главным 
образом греческая трагедия задерживали прежде всего уничтожение мифа; нужно 
было уничтожить также и их, чтобы, оторвавшись от родной почвы, иметь 
возможность без всякой удержи вести жизнь среди запустения мысли, нравов и дела.
 Метафизическое стремление и теперь ещё пытается создать себе некоторую, хотя и 
ослабленную, форму просветления в пробивающемся к жизни сократизме науки; но на 
более низких ступенях то же стремление привело лишь к лихорадочному исканию, 
мало-помалу запутавшемуся в пандемониуме отовсюду натасканных в одну кучу мифов 
и суеверий; среди этого пандемониума всё ещё с неудовлетворённой душой восседал 
эллин, пока он не приобрёл наконец способности с греческой весёлостью и 
греческим легкомыслием, как graeculus, маскировать эту лихорадку или заглушать 
в себе последний остаток чувства каким-нибудь удушливым восточным суеверием. 

Со времени возрождения александрийско-римской древности в пятнадцатом столетии, 
после длинного трудноописуемого антракта, мы настолько приблизились теперь к 
вышеописанному состоянию, что это прямо бросается в глаза. На верхах та же