влияния и с периодической пересылкой почётных подарков; в сущности же через 
пропасть не было перекинуто моста. Но если теперь мы бросим взгляд на то, как 
под давлением этого мирного договора проявлялось дионисическое могущество, мы 
должны будем, по сравнению с упомянутыми вавилонскими сакеями и возвращением в 
них человека на ступень тигра и обезьяны, признать за дионисическими оргиями 
греков значение празднеств искупления мира и дней духовного просветления. У них 
впервые природа достигает своего художественного восторга, впервые у них 
разрушение principii individuationis становится художественным феноменом. Здесь 
бессилен отвратительный напиток ведьмы из сладострастия и жестокости: лишь 
странное смешение и двойственность аффектов у дионисических мечтателей 
напоминает о нём — как снадобья исцеления напоминают смертельные яды, — 
выражаясь в том явлении, что страдания вызывают радость, что восторг вырывает 
из души мучительные стоны. В высшей радости раздаётся крик ужаса или тоскливой 
жалобы о невознаградимой утрате. В этих греческих празднествах прорывается как 
бы сентиментальная черта природы, словно она вздыхает о своей раздробленности 
на индивиды. Пение и язык жестов у таких двойственно настроенных мечтателей 
были для гомеровско-греческого мира чем-то новым и неслыханным; в особенности 
возбуждала в нём страх и ужас дионисическая музыка. Если музыка отчасти и была 
уже знакома ему, как аполлоническое искусство, то, строго говоря, лишь как 
волнообразный удар ритма, пластическая сила которого была развита в применении 
к изображению аполлонических состояний. Музыка Аполлона была дорической 
архитектоникой в тонах, но в тонах, едва означенных, как они свойственны кифаре.
 Тщательно устранялся, как неаполлонический, тот элемент, который главным 
образом характерен для дионисической музыки, а вместе с тем и для музыки вообще,
 — потрясающее могущество тона, единообразный поток мелоса и ни с чем не 
сравнимый мир гармонии. Дионисический дифирамб побуждает человека к высшему 
подъёму всех его символических способностей; нечто ещё никогда не испытанное 
ищет своего выражения — уничтожение покрывала Майи, единобытие, как гений рода 
и даже самой природы. Существо природы должно найти себе теперь символическое 
выражение; необходим новый мир символов, телесная символика во всей её полноте, 
не только символика уст, лица, слова, но и совершенный, ритмизирующий все члены 
плясовой жест. Затем внезапно и порывисто растут другие символические силы, 
силы музыки, в ритмике, динамике и гармонии. Чтобы охватить это всеобщее 
освобождение от оков всех символических сил, человек должен был уже стоять на 
той высоте самоотчуждения, которая ищет своего символического выражения в 
указанных силах: дифирамбический служитель Диониса тем самым может быть понят 
лишь себе подобным! С каким изумлением должен был взирать на него 
аполлонический грек! С изумлением тем большим, что к нему примешивалось жуткое 
сознание, что всё это, в сущности, не так уж чуждо ему, что его аполлоническое 
сознание, пожалуй, лишь покрывало, скрывающее от него этот дионисический мир. 	

	
3

Чтобы понять сказанное, нам придётся как бы снести камень за камнем всё это 
художественно возведённое здание аполлонической культуры, пока мы не увидим 
фундамента, на котором оно построено. Здесь, во-первых, нашему взгляду 
представятся чудные образы олимпийских богов, водружённые на фронтон этого 
здания, деяния коих, в сияющих издали рельефах, украшают его фризы. Если между 
ними мы усмотрим и Аполлона как отдельное божество, наряду с другими и не 
претендующее на первое место, то пусть это не вводит нас в заблуждение. Тот же 
инстинкт, который нашёл своё воплощение в Аполлоне, породил и весь этот 
олимпийский мир вообще, и в этом смысле Аполлон может для нас сойти за отца его.
 Какова же была та огромная потребность, из которой возникло столь 
блистательное собрание олимпийских существ? 

Тот, кто подходит к этим олимпийцам с другой религией в сердце и думает найти у 
них нравственную высоту, даже святость, бестелесное одухотворение, исполненные 
милосердия взоры, — тот неизбежно и скоро с недовольством и разочарованием 
отвернётся от них. Здесь ничто не напоминает об аскезе, духовности и долге; 
здесь всё говорит нам лишь о роскошном, даже торжествующем существовании, в 
котором всё наличное обожествляется, безотносительно к тому — добро оно или зло.
 И зритель, глубоко поражённый, остановится перед этим фантастическим 
преизбытком жизни и спросит себя: с каким же волшебным напитком в теле прожили, 
наслаждаясь жизнью, эти заносчивые люди, что им, куда они ни глянут, отовсюду 
улыбается облик Елены, как «в сладкой чувственности парящий» идеальный образ их 
собственного существования. Этому готовому уже отвернуться и отойти зрителю 
должны мы крикнуть, однако: «Не уходи, а послушай сначала, что народная 
мудрость греков вещает об этой самой жизни, которая здесь раскинулась перед 
тобой в такой необъяснимой ясности. Ходит стародавнее предание, что царь Мидас 
долгое время гонялся по лесам за мудрым Силеном, спутником Диониса, и не мог 
изловить его. Когда тот наконец попал к нему в руки, царь спросил, что для 
человека наилучшее и наипредпочтительнейшее. Упорно и недвижно молчал демон; 
наконец, принуждаемый царём, он с раскатистым хохотом разразился такими 
словами: «Злополучный однодневный род, дети случая и нужды, зачем вынуждаешь ты 
меня сказать тебе то, чего полезнее было бы тебе не слышать? Наилучшее для тебя 
вполне недостижимо: не родиться, не быть вовсе, быть ничем. А второе по 
достоинству для тебя — скоро умереть». 

Как относится к этой народной мудрости олимпийский мир богов? Как исполненное