единства, возвращающего нас в лоно природы. Метафизическое утешение, с которым, 
как я уже намекал здесь, нас отпускает всякая истинная трагедия, то утешение, 
что жизнь в основе вещей, несмотря на всю смену явлений, несокрушимо 
могущественна и радостна, — это утешение с воплощённой ясностью является в хоре 
сатиров, в хоре природных существ, неистребимых, как бы скрыто живущих за 
каждой цивилизацией и, несмотря на всяческую смену поколений в истории народов, 
пребывающих неизменными. 

Этот хор служил утешением глубокомысленному и особенно предрасположенному к 
утончённейшему и тягчайшему страданию эллину, острый взгляд которого проник в 
странное дело уничтожения, производимого так называемой всемирной историей, а 
также и в жестокость природы; ему грозила опасность отдаться стремлению к 
буддийскому отрицанию воли, и вот, его спасает искусство, а через искусство его 
для себя спасает — жизнь. 

Дело в том, что восторженность дионисического состояния, с его уничтожением 
обычных пределов и границ существования, содержит в себе, пока оно длится, 
некоторый летаргический элемент, в который погружается всё лично прожитое в 
прошлом. Таким образом, между жизнью повседневной и дионисической 
действительностью пролегает пропасть забвения. Но как только та повседневная 
действительность вновь выступает в сознании, она ощущается как таковая с 
отвращением; аскетическое, отрицающее волю настроение является плодом подобных 
состояний. В этом смысле дионисический человек представляет сходство с 
Гамлетом: и тому и другому довелось однажды действительно узреть сущность вещей,
 они познали — и им стало противно действовать; ибо их действие ничего не может 
изменить в вечной сущности вещей, им представляется смешным и позорным 
обращённое к ним предложение направить на путь истинный этот мир, «соскочивший 
с петель». Познание убивает действие, для действия необходимо покрывало иллюзии 
— вот наука Гамлета, не та дешёвая мудрость Ганса-мечтателя, который из-за 
излишка рефлексии, как бы из-за преизбытка возможностей, не может добраться до 
дела; не рефлексия, нет! — истинное познание, взор, проникший ужасающую истину, 
получает здесь перевес над каждым побуждающим к действию мотивом как у Гамлета, 
так и у дионисического человека. Здесь уже не поможет никакое утешение, 
страстное желание не останавливается на каком-то мире после смерти, даже на 
богах; существование отрицается во всей его целости, вместе с его сверкающим 
отражением в богах или в бессмертном потустороннем будущем. В осознании раз 
явившейся взорам истины человек видит теперь везде лишь ужас и нелепость бытия, 
теперь ему понятна символичность судьбы Офелии, теперь познал он мудрость 
лесного бога — Силена; его тошнит от этого. 

Здесь, в этой величайшей опасности для воли, приближается, как спасающая 
волшебница, сведущая в целебных чарах, — искусство; оно одно способно обратить 
эти вызывающие отвращение мысли об ужасе и нелепости существования в 
представления, с которыми ещё можно жить; таковы представления о возвышенном 
как художественном преодолении ужасного и о комическом как художественном 
освобождении от отвращения, вызываемого нелепым. Сатирический хор дифирамба 
есть спасительное деяние греческого искусства; о срединный мир этих спутников 
Диониса разбивались описанные выше припадки угнетённого душевного состояния. 	

	
8

Сатир, как и идиллический пастух новейших времён, — оба суть порождения тоски 
по первоначальному и естественному; но с какой твёрдостью, с какой 
неустрашимостью ухватился грек за своего лесного человека и как стыдливо, как 
нерешительно заигрывал современный человек со своим приукрашенным созданием — 
трогательно наигрывающим на флейте, изнеженным пастушком! Природу, которой ещё 
не коснулось познание, в которой ещё замкнуты затворы культуры, — вот что видел 
грек в своём сатире, но из-за этого он ещё не совпадал для него с обезьяной. 
Напротив: то был первообраз человека, выражение его высших и сильнейших 
побуждений, человека как воодушевлённого мечтателя, приведённого в восторг 
близостью бога, — сердобольного товарища, в котором отражаются муки божества, 
вещателя мудрости из глубин природного лона, олицетворения полового 
всемогущества природы, к которому грек привык относиться с благоговейным 
изумлением. Сатир был чем-то возвышенным и божественным; таковым он должен был 
в особенности представляться затуманенному печалью взору дионисического 
человека. Его бы оскорбил вид разряженного, лживо измышлённого пастуха: на 
неприкрытых и беззаботно величественных письменах природы покоился его взор с 
возвышенным удовлетворением; здесь иллюзия культуры была стёрта с первообраза 
человека, здесь открывался истинный человек, бородатый сатир, ликующий пред 
ликом своего бога. По сравнению с ним культурный человек сморщивался в лживую 
карикатуру. И по отношению к этим началам трагического искусства Шиллер прав: 
хор — живая стена, воздвигнутая против напора действительности, ибо он — хор 
сатиров — отражает бытие с большей полнотой, действительностью и истиной, чем 
обычно мнящий себя единственною реальностью культурный человек. Сфера поэзии 
лежит не вне пределов мира, как фантастическая невозможность, порождённая 
поэтически настроенной головой: она стремится быть чем-то прямо противоположным 
этой невозможности, неприкрашенным выражением истины, и оттого-то и должна 
отбрасывать лживый наряд мнимой действительности культурного человека. Контраст 
этой подлинной истины природы и культурной лжи, выдающей себя за единственную