Объективный человек в самом деле представляет собою зеркало: привыкший 
подчиняться всему, что требует познавания, не знающий иной радости, кроме той, 
какую дает познавание, "отражение", - он ждет, пока не придет нечто, и тогда 
нежно простирается так, чтобы на его поверхности и оболочке не пропали даже 
следы скользящих легкими стопами призраков. Все, что еще остается в нем от 
"личности", кажется ему случайным, часто произвольным, еще чаще беспокойным: до 
такой степени сделался он в своих собственных глазах приемником и отражателем 
чуждых ему образов и событий. Воспоминания о "себе" даются ему с напряжением, 
они часто неверны; он легко смешивает себя с другими, он ошибается в том, что 
касается его собственных потребностей, и единственно в этом случае бывает 
непроницательным и нерадивым. Быть может, его удручает нездоровье или 
мелочность и домашняя атмосфера, созданная женой и друзьями, или недостаток 
товарищей и общества, - и вот он принуждает себя поразмыслить о том, что 
тяготит его, - но тщетно! Его мысль уже уносится прочь, к более общему случаю, 
и завтра он будет столь же мало знать, что может помочь ему, как мало знал это 
вчера. Он потерял способность серьезно относиться к себе, а также досуг, чтобы 
заниматься собой: он весел не от отсутствия нужды, а от отсутствия пальцев, 
которыми он мог бы ощупать свою нужду. Привычка идти навстречу каждой вещи и 
каждому событию в жизни; лучезарное, наивное гостеприимство, с которым он 
встречает всё, с чем сталкивается; свойственное ему неразборчивое 
благожелательство, опасная беззаботность относительно Да и Нет: ах, есть 
достаточно случаев, когда ему приходится раскаиваться в этих своих 
добродетелях! - и, как человек вообще, он слишком легко становится caput 
mortuum этих добродетелей. Если от него требуется любовь и ненависть, как 
понимают их Бог, женщина и животное, - он сделает что может и даст что может. 
Но нечего удивляться, если это будет немного, - если именно в этом случае он 
выкажет себя поддельным, хрупким, сомнительным и дряблым. Его любовь деланная, 
его ненависть искусственна и скорее похожа на un tour de force, на мелкое 
тщеславие и аффектацию. Он является неподдельным лишь там, где может быть 
объективным: лишь в своем безмятежном тотализме он еще представляет собою 
"натуру", еще "натурален". Его отражающая, как зеркало, и вечно полирующаяся 
душа уже не может ни утверждать, ни отрицать; он не повелевает; он также и не 
разрушает. "Je ne meprise presque rien", - говорит он вместе с Лейбницем, и не 
следует пропускать мимо ушей этого presque и придавать ему ничтожное значение! 
Он также не может служить образцом; он не идет ни впереди других, ни за 
другими; он вообще становится слишком далеко от всего, чтобы иметь причину 
брать сторону добра или зла. Если его так долго смешивали с философом, с этим 
цезаристским насадителем и насильником культуры, то ему оказывали слишком много 
чести и проглядели в нем самое существенное - он орудие, некое подобие раба, 
хотя, без сомнения, наивысший вид раба, сам же по себе - ничто - presque rien! 
Объективный человек есть орудие; это дорогой, легко портящийся и тускнеющий 
измерительный прибор, художественной работы зеркало, которое надо беречь и 
ценить; но он не есть цель, выход и восход, он не дополняет других людей, он не 
человек, в котором получает оправдание все остальное бытие, он не заключение, 
еще того менее начало, зачатие и первопричина; он не представляет собою 
чего-либо крепкого, мощного, самостоятельного, что хочет господствовать: скорее 
это нежная, выдутая, тонкая, гибкая, литейная форма, которая должна ждать 
какого-либо содержания и объема, чтобы "принять вид" сообразно с ними, - 
обыкновенно это человек без содержания и объема, "безличный" человек. 
Следовательно, не представляющий интереса и для женщин, in parenthesi. - 
208
Если нынче какой-нибудь философ дает понять, что он не скептик, - я надеюсь, 
это понятно из только что приведенного изображения объективного ума? - то это 
никому не нравится; на него начинают смотреть с некоторым страхом, людям 
хотелось бы о стольком спрашивать, спрашивать... и среди трусливых 
подслушивателей, каких теперь множество, он слывет с этих пор за опасного. Им 
чудится, при его отказе от скептицизма, точно издали доносится какой-то 
зловещий, угрожающий шум, словно где-то испытывают новое взрывчатое вещество, 
некий духовный динамит, быть может, новооткрытый русский нигилин, пессимизм 
bonae voluntates, который не только говорит Нет, хочет Нет, но - страшно 
подумать! - делает Нет. Против этого рода "доброй воли" - воли к истинному, 
действенному отрицанию жизни - как признано, нынче нет лучшего усыпительного и 
успокоительного средства, чем скепсис, мягкий, приятный, убаюкивающий 
мак-скепсис; и самого Гамлета современные врачи предпишут нынче как средство 
против "ума" и его подземного буйства. "Разве не полны уже все уши зловещим 
шумом? - говорит скептик в качестве любителя покоя и почти что полицейского 
охранника. - Это подземное Нет ужасно! Замолчите же наконец вы, 
пессимистические кроты!" Скептик, это нежное создание, пугается слишком легко; 
его совесть так вышколена, что вздрагивает от всякого Нет и даже от всякого 
решительного, твердого Да, причем она как бы ощущает впечатление укуса. Да! и 
Нет! - это противоречит его нравственности; он любит обратное, - доставлять 
удовольствие своей добродетели благородным воздержанием, говоря, например, 
вместе с Монтенем: "что я знаю?". Или вместе с Сократом: "я знаю, что ничего не 
знаю". Или: "здесь я не доверяю себе, здесь нет передо мной открытой двери". 
Или: "положим, что она была бы открыта, зачем же входить тотчас?" Или: "к чему 
годны все скороспелые гипотезы? Очень вероятно, что не строить никаких гипотез 
значит иметь хороший вкус. Разве вы должны непременно сейчас же выпрямлять 
нечто кривое? Непременно законопачивать какой-нибудь паклей всякую дыру? Разве 
на это нет времени? Разве у времени нет времени? Ах вы, пострелята, разве вы 
совсем не можете ждать? И неизвестное имеет свою прелесть, и Сфинкс в то же