тираническое, хищное и змеиное в человеке так же способствует возвышению вида 
"человек", как и его противоположность. - Говоря только это, мы говорим далеко 
еще не всё и во всяком случае находимся со всеми нашими словами и всем нашим 
молчанием на другом конце современной идеологии и стадной желательности: как ее 
антиподы, быть может? Что же удивительного в том, если мы, "свободные умы", не 
самые общительные умы, если мы не всегда желаем открывать, от чего может 
освободиться ум и куда, пожалуй, в таком случае направится его путь? И что 
означает опасная формула "по ту сторону добра и зла", которою мы, по меньшей 
мере, предохраняем себя, чтобы нас не путали с другими: мы суть нечто иное, 
нежели "libres-penseurs", "liberi pensatori", "свободомыслящие" и как там ещё 
ни называют себя эти бравые ходатаи "современных идей". Мы были как дома или, 
по крайней мере, гостили во многих областях духа; мы постоянно вновь покидали 
глухие приятные уголки, где, казалось, нас держала пристрастная любовь и 
ненависть - юность, происхождение, случайные люди и книги или даже усталость 
странников; полные злобы к приманкам зависимости, скрытым в почестях, или 
деньгах, или должностях, или в воспламенении чувств; благодарные даже нужде и 
чреватой переменами болезни, потому что она всегда освобождала нас от 
какого-нибудь правила и его "предрассудка"; благодарные скрытому в нас Богу, 
дьяволу, овце и червю; любопытные до порока, исследователи до жестокости, с 
пальцами, способными схватывать неуловимое, с зубами и желудками, могущими 
перерабатывать самое неудобоваримое; готовые на всякий промысел, требующий 
острого ума и острых чувств; готовые на всякий риск благодаря чрезмерному 
избытку "свободной воли"; с передними и задними душами, в последние намерения 
которых не так-то легко проникнуть; с передними и задними планами, которых ни 
одна нога не посмела бы пройти до конца; сокрытые под мантиями света; 
покорители, хотя и имеющие вид наследников и расточителей; с утра до вечера 
занятые упорядочиванием собранного; скряги нашего богатства и наших битком 
набитых ящиков; экономные в учении и забывании; изобретательные в схемах; порой 
гордящиеся таблицами категорий, порой педанты; порой ночные совы труда даже и 
среди белого дня, а при случае - а нынче как раз тот случай - даже пугала: 
именно, поскольку мы прирождённые, неизменные, ревнивые друзья одиночества, 
нашего собственного, глубочайшего, полночного, полдневного одиночества, - вот 
какого сорта мы люди, мы, свободные умы! И может быть, и вы тоже представляете 
собою нечто подобное, вы, нарождающиеся, - вы, новые философы?

ОТДЕЛ ТРЕТИЙ:
СУЩНОСТЬ РЕЛИГИОЗНОСТИ 
45
Душа человека и ее границы, вообще достигнутый до сих пор объем внутреннего 
опыта человека, высота, глубина и даль этого опыта, вся прежняя история души и 
ее еще не исчерпанные возможности - вот охотничье угодье, предназначенное для 
прирожденного психолога и любителя "большой охоты". Но как часто приходится ему 
восклицать в отчаянии: "я один здесь! ах, только один! а кругом этот огромный 
девственный лес!" И вот ему хочется иметь в своем распоряжении несколько сот 
егерей и острых на нюх ученых ищеек, которых он мог бы послать в область 
истории человеческой души, чтобы там загонять свою дичь. Но тщетно: он с 
горечью убеждается всякий раз в том, как мало пригодны помощники и собаки для 
отыскивания всего того, что привлекает его любопытство. Неудобство посылать 
ученых в новые и опасные охотничьи угодья, где нужны мужество, благоразумие и 
тонкость во всех смыслах, заключается в том, что они уже более непригодны там, 
где начинается "большая охота", а вместе с нею и великая опасность: как раз там 
они теряют свое острое зрение и нюх. Чтобы, например, отгадать и установить, 
какова была до сих пор история проблемы знания и совести в душе homines 
religiosi, для этого, может быть, необходимо самому быть таким глубоким, таким 
уязвленным, таким необъятным, как интеллектуальная совесть Паскаля, - и тогда 
все еще понадобилось бы, чтобы над этим скопищем опасных и горестных пережитков 
распростерлось небо светлой, злобной гениальности, которое могло бы обозреть их 
с высоты, привести в порядок, заключить в формулы. - Но кто оказал бы мне эту 
услугу! Но у кого хватило бы времени ждать таких слуг! - они являются, очевидно,
 слишком редко, во все времена их наличность так невероятна! В конце концов 
приходится делать все самому, чтобы самому знать кое-что, - это значит, что 
приходится делать много! - Но любопытство, подобное моему, все же остается 
приятнейшим из всех пороков, - прошу прощения! я хотел сказать: любовь к истине 
получает свою награду на небесах и уже на земле. - 
46
Вера в том виде, как ее требовало и нередко достигало первоначальное 
христианство, среди скептического и южно-свободомыслящего мира, которому 
предшествовала и в котором разыгрывалась длившаяся много столетий борьба 
философских школ, параллельно с воспитанием в духе терпимости, которое давало 
imperium Romanum, - эта вера не есть та чистосердечная и сварливая вера 
подданных, которая связывала какого-нибудь Лютера, или Кромвеля, или еще 
какого-нибудь северного варвара духа с их Богом и христианством; скорее, это 
вера Паскаля, так ужасающе похожая на медленное самоубийство разума - упорного, 
живучего, червеобразного разума, который нельзя умертвить сразу, одним ударом. 
Христианская вера есть с самого начала жертвоприношение: принесение в жертву 
всей свободы, всей гордости, всей самоуверенности духа и в то же время отдание 
самого себя в рабство, самопоношение, самокалечение. Жестокость и религиозный 
культ финикиян проскваживают в этой вере, которую навязывают расслабленной, 
многосторонней и избалованной совести: она предполагает, что подчинение ума 
связано с неописуемой болью, что все прошлое и все привычки такого ума