размышляю, тем тверже я убеждаюсь, что все мы без исключения стоим на ложном 
пути. Все мы следуем внутренне ложной революционной системе, - наше или 
ближайшее поколение все-таки придет к этому убеждению". И тот же Байрон сказал: 
"Я считаю Шекспира худшим образцом, хотя и самым выдающимся поэтом". И разве 
зрелое художественное воззрение Гёте во второй половине его жизни не говорит, в 
сущности, того же самого? - то воззрение, которым он настолько опередил ряд 
поколений, что в общем и целом можно утверждать, что влияние Гёте вообще еще не 
обнаружилось и что время его еще впереди? Именно потому, что его натура долгое 
время держала его на пути поэтической революции, именно потому, что он лучше 
всех узнал, сколько новых находок, перспектив и вспомогательных средств было 
косвенно открыто благодаря этому разрыву традиции и как бы выкопано из-под 
развалин искусства, - его позднейший поворот и обращение в иную веру имеет 
такое большое значение: оно означает, что он испытывал глубочайшую потребность 
по крайней мере фантазией взора мысленно вернуть прежнюю полноту и совершенство 
сохранившимся развалинам и колоннадам храма, если бы сила руки оказалась 
слишком слабой, чтобы строить там, где для одного лишь разрушения нужны были 
столь огромные силы. Так жил он в искусстве, как в воспоминании об истинном 
искусстве; его поэтическое творчество стало вспомогательным средством 
воспоминания, понимания старых, давно исчезнувших эпох искусства. Его 
требования были, правда, в отношении силы новой эпохи неосуществимы; но скорбь 
об этом с избытком возмещалась радостью, что они некогда были осуществлены и 
что и мы еще можем приобщаться к этому осуществлению. Не личности, а более или 
менее идеальные маски; не действительность, а аллегорические обобщения; 
характеры эпохи, местные краски, ослабленные почти до невидимости и 
превращенные в мифы; современные чувства и проблемы современного общества, 
сведенные к их простейшим формам, лишенные своих привлекательных, интересных, 
патологических качеств и сделанные бесплодными во всех смыслах, кроме 
артистического; никаких новых тем и характеров, а лишь постоянно новое 
одушевление и преобразование старых, давно привычных характеров - таково 
искусство, как его позднее понимал Гёте и как его осуществляли греки, а также и 
французы.
222
Что остаётся от искусства. Справедливо, что при известных метафизических 
предпосылках ценность искусства значительно возрастает, например когда 
существует вера в то, что характер неизменен и что сущность мира постоянно 
выражается во всех характерах и поступках; тогда произведение художника 
становится образом вечно пребывающего, между тем как для нашего понимания 
художник может придать своему образу лишь временное значение, ибо человек в 
целом есть создание времени и изменчив и даже отдельный человек не есть нечто 
прочное и неизменное. - Точно так же дело обстоит и с другой метафизической 
предпосылкой: если допустить, что наш видимый мир есть лишь явление, как это 
принимают метафизики, то искусство стояло бы довольно близко к действительному 
миру; ибо между миром явлений и миром художественных грез было бы тогда весьма 
большое сходство; а остающееся различие делало бы значение искусства еще 
большим, чем значение природы, так как искусство изображает неизменную форму, 
типы и образцы природы. - Но эти предпосылки ложны; каково же может быть 
положение искусства, раз это признано? Прежде всего оно в течение тысячелетий 
учило с интересом и радостью смотреть на жизнь во всякой ее форме и развивать 
наше чувство до того, чтобы мы могли воскликнуть: "какова бы ни была жизнь, она 
хороша!" Это учение искусства - получать радость от бытия и рассматривать 
человеческую жизнь как часть природы, без слишком бурного участия в ней, как 
предмет закономерного развития, - это учение вросло в нас, оно теперь снова 
проявляется в нас как всемогущая потребность познания. Можно было бы отказаться 
от искусства, но вместе с ним еще не была бы потеряна способность, которую мы 
приобрели от него; подобно тому как мы отказались от религии, но не от 
приобретенного через нее усиления и повышения чувства. Как пластическое 
искусство и музыка есть мерило душевного богатства, действительно 
приобретенного и умноженного через религию, так после исчезновения искусства 
посеянная им интенсивность и многообразность жизненной радости продолжала бы 
еще искать удовлетворения. Научный человек есть дальнейшее развитие 
художественного человека.
223
Вечерняя заря искусства. Как в старости человек вспоминает свою юность и 
справляет праздники воспоминания, так и отношение человечества к искусству 
будет скоро трогательным воспоминанием о радостях юности. Быть может, никогда 
еще прежде искусство не воспринималось так глубоко и интимно, как теперь, когда 
его, по-видимому, окружает магия смерти. Вспомним тот греческий город в нижней 
Италии, который ежегодно в определенный день справлял свои греческие 
празднества среди воздыхании и слез о том, что иноземное варварство все более 
побеждает его принесенные с родины нравы; нигде, вероятно, люди не наслаждались 
так сильно эллинским началом, никогда не впивали этот золотой нектар с таким 
сладострастием, как среди этих вымирающих эллипов. На художника скоро будут 
смотреть как на прекрасный пережиток; точно дивному чужестранцу, от силы и 
красоты которого зависело счастье прежних времен, ему будут оказывать почести, 
какие редко выпадают на долю равного нам. Лучшее в нас, быть может, 
унаследовано от чувств прежних эпох, которые теперь уже вряд ли доступны нам 
непосредственно; солнце уже закатилось, но небо нашей жизни еще пламенеет и 
сияет его лучами, хотя мы уже не видим его.