божественны... Христианство было победой, более благородное погибло в нём, до 
сих пор христианство было величайшим несчастьем человечества... 
52
Христианство стоит в противоречии также со всякой духовной удачливостью, оно 
нуждается только в больном разуме, как христианском разуме, оно берёт сторону 
всякого идиотизма, оно изрекает проклятие против «духа», против superbia 
здорового духа. Так как болезнь относится к сущности христианства, то и 
типически христианское состояние, «вера», — должно быть также формой болезни, 
все прямые честные, научные пути к познанию должны быть также отвергаемы 
церковью как пути запрещённые. Сомнение есть уже грех... Совершенное отсутствие 
психологической чистоплотности, обнаруживающееся во взгляде священника, есть 
проявление decadence. Можно наблюдать на истерических женщинах и рахитичных 
детях, сколь закономерным выражением decadence является инстинктивная лживость, 
удовольствие лгать, чтобы лгать, неспособность к прямым взглядам и поступкам. 
«Верой» называется нежелание знать истину. Ханжа, священник обоих полов, 
фальшив, потому что он болен: его инстинкт требует того, чтобы истина нигде и 
ни в чем не предъявляла своих прав. «Что делает больным, есть благо, что 
исходит из полноты, из избытка, из власти, то зло» — так чувствует верующий. 
Непроизвольность во лжи — по этому признаку я угадываю каждого теолога по 
призванию — Другой признак теолога — это его неспособность к филологии. Под 
филологией здесь нужно подразумевать искусство хорошо читать, конечно, в очень 
широком смысле слова, искусство вычитывать факты, не искажая их толкованиями, 
не теряя осторожности, терпения, тонкости в стремлении к пониманию. Филология 
как Ephexis в толковании: идет ли дело о книгах, о газетных новостях, о судьбах 
и состоянии погоды, — не говоря о «спасении души»... Теолог, все равно в 
Берлине или Риме, толкует ли он «Писание» или переживание, как, например, 
победу отечественного войска в высшем освещении псалмов Давида, всегда 
настолько смел, что филолог при этом готов лезть па стену. Да и что ему делать, 
когда ханжи и иные коровы из Швабии свою жалкую серую жизнь, свое затхлое 
существование с помощью «перста Божия» обращают в «чудо милости», «промысел», 
«спасение»! Самая скромная доза ума, чтобы не сказать приличия, должна была бы 
привести этих толкователей к тому, чтобы они убедились, сколько вполне 
ребяческого и недостойного в подобном злоупотреблении божественным перстом. Со 
столь же малой дозой истинного благочестия мы должны бы были признать вполне 
абсурдным такого Бога, который лечит нас от насморка или подает нам карету в 
тот момент, когда разражается сильный дождь, и, если бы он даже существовал, 
его следовало бы упразднить. Бог как слуга, как почтальон, как календарь, — в 
сущности, это только слово для обозначения всякого рода глупейших случайностей. 
«Божественное Провидение», в которое теперь еще верит приблизительно каждый 
третий человек в «образованной» Германии, было бы таким возражением против Бога,
 сильнее которого нельзя и придумать. И во всяком случае оно есть возражение 
против немцев!..
53
— Что мученичество может служить доказательством истины чего-либо, — в этом так 
мало правды, что я готов отрицать, чтобы мученик вообще имел какое-нибудь 
отношение к истине. Уже в тоне, которым мученик навязывает миру то, что считает 
он истинным, выражается такая низкая степень интеллектуальной честности, такая 
тупость в вопросе об истине, что он никогда не нуждается в опровержении. Истина 
не есть что-нибудь такое, что мог бы иметь один, а не иметь другой: так могли 
думать об истине только мужики или апостолы из мужиков вроде Лютера. Можно быть 
уверенным, что сообразно со степенью совестливости в вопросах духа всё более 
увеличивается скромность, осторожность относительно этих вещей. Знать немногое, 
а всё остальное осторожно отстранять для того, чтобы познавать дальше... 
«Истина», как это слово понимает каждый пророк, каждый сектант, каждый 
свободный дух, каждый социалист, каждый церковник, — есть совершенное 
доказательство того, что здесь нет ещё и начала той дисциплины духа и 
самопреодоления, которое необходимо для отыскания какой-нибудь маленькой, 
совсем крошечной ещё истины. Смерти мучеников, мимоходом говоря, были большим 
несчастьем в истории: они соблазняли... Умозаключение всех идиотов, включая 
сюда женщин и простонародье, таково, что то дело, за которое кто-нибудь идёт на 
смерть (или даже которое порождает эпидемию стремления к смерти, как это было с 
первым христианством), имеет за себя что-нибудь, — такое умозаключение было 
огромным тормозом исследованию, духу исследования и осмотрительности. Мученики 
вредили истине. Даже и в настоящее время достаточно только жестокости в 
преследовании, чтобы создать почтенное имя самому никчемному сектантству. — 
Как? разве изменяется вещь в своей ценности только от того, что за неё 
кто-нибудь кладёт свою жизнь? — Заблуждение, сделавшееся почтенным, есть 
заблуждение, обладающее лишним очарованием соблазна, — не думаете ли вы, 
господа теологи, что мы дадим вам повод сделаться мучениками из-за вашей лжи? — 
Опровергают вещь, откладывая её почтительно в долгий ящик; так же опровергают и 
теологов. Всемирио-исторической глупостью всех преследователей и было именно то,
 что они придавали делу своих противников вид почтенности, одаряя её блеском 
мученичества... До сих пор женщина стоит на коленях перед заблуждением, потому 
что ей сказали, что кто-то за него умер на кресте. Разве же крест аргумент? Но 
относительно всего этого только один сказал то слово, в котором нуждались в 
продолжение тысячелетий, — Заратустра.
Знаками крови писали они на пути, по которому они шли, и их безумие учило, что 
кровью свидетельствуется истина.
Но кровь — самый худший свидетель истины; кровь отравляет самое чистое учение 
до степени безумия и ненависти сердец.