все окрашено в тусклые краски ржавого железа. Значение будущей жизни, причина 
её существования только в том и заключаются, что она очищает металл от 
посторонних, чуждых примесей, отделяет хорошее от дурного, приятное от 
неприятного, похвальное от недостойного. Загробная жизнь есть свадьба, 
знаменующая союз человека со своей возлюбленной. Он давно уже знал свою невесту,
 давно томился по ней; но внешние обстоятельства, бездушная действительность 
препятствовали ему соединиться с ней. На свадьбе его возлюбленная не становится 
другим существом; иначе человек не мог бы так горячо к ней стремиться. Но 
теперь она принадлежит только ему, теперь она перестает быть только целью 
стремления и становится предметом действительного обладания. Здесь, на земле, 
загробная жизнь, конечно, есть только образ, но не образ далекого неведомого 
предмета, а портрет существа, пользующегося особой любовью и предпочтением 
человека. То, что человек любит, есть его душа. Язычник хранил в урнах прах 
дорогих мертвецов; у христианина небесное царство есть мавзолей, в который он 
заключает свою душу.
      Там наша надежда станет фактом («Ibi nostra spes erit res»). – (Августин, 
гдето). «Поэтому мы, первенцы бессмертной жизни, надеемся, что совершенство 
наступит в день судный, и мы ощутим и увидим ту жизнь, в которую мы верили и на 
которую надеялись» (Лютер, ч. I, стр. 459).
      Для понимания веры, религии вообще нужно учитывать самые низшие, грубые 
ступени религии. Религию надо рассматривать не только по восходящей линии, но и 
во всю ширину её существования. При обсуждении абсолютной религии мы должны 
иметь также налицо многообразие других религий, извлекая их из мрака прошлого, 
если мы хотим надлежащим образом понять и оценить ту и другие. Страшные 
«заблуждения», самые дикие крайности религиозного сознания нередко обнаруживают 
перед нами глубочайшие тайны абсолютной религии. На вид самые грубые 
представления оказываются часто детскими, невинными и правдивыми 
представлениями. Это относится также к представлениям загробной жизни. «Дикарь»,
 сознание которого не выходит за пределы его страны, переносит свою страну в 
загробную жизнь, причем он или оставляет природу такой, какова она есть, или 
исправляет её и таким образом преодолевает невзгоды своей жизни в представлении 
жизни будущей. В этой ограниченности некультурных народов заключается одна 
очень трогательная черта. В будущей жизни здесь выражается тоска по родине. 
Смерть разлучает человека с его родными, с его народом, с его отчизной. Но 
человек с неразвитым сознанием не может вынести этой разлуки, он должен 
вернуться в свое отечество. В Вест– Индии негры умышленно лишали себя жизни, 
чтобы воскреснуть у себя на родине. Эта ограниченность представляет резкий 
контраст с фантастическим спиритуализмом, который делает из человека какогото 
бродягу, равнодушного к земле и перебегающего с одной звезды на другую. И в 
этой ограниченности, несомненно, кроется истина. Человек становится тем, что он 
есть, не только в силу своей самодеятельности, но и благодаря природе, тем 
более, что самодеятельность человека сама коренится в природе, именно в его 
природе. Будьте благодарны природе! Человека нельзя отделить от нее. Немец, 
божеством которого является самодеятельность, обязан своим характером своей 
природе в такой же мере, как восточный человек. Порицая индийское искусство, 
индийскую религию и философию, мы порицаем природу Индии. Вы негодуете на 
рецензента, который выхватывает из вашей статьи отдельные места, чтобы иметь 
возможность осмеять их. Но зачем вы сами делаете то, что порицаете у других? 
Зачем вы отделяете религию индусов от целого? В целом она не менее разумна, чем 
ваша абсолютная религия.
      Древние путешественники упоминают о народах, представляющих себе будущую 
жизнь но только не тождественной с настоящей и не лучшей, но даже ещё худшей. 
Парни (Oeuvres choisies, t. I, Melang.) рассказывает об одном умиравшем 
негреневольнике, который на увещания его креститься, чтобы получить бессмертие,
 ответил: «Я не стремлюсь к другой жизни, потому что, быть может, и в ней я все 
ещё буду вашим невольником» («Je ne veux point d'une autre vie, car peutetre y 
seraisje encore votre esclave»).
      Вера «диких» народов в потустороннее, в будущую жизнь есть в сущности 
прямая, непосредственная, непоколебимая вера в жизнь земную. Эта жизнь, даже со 
всеми её местными условностями, имеет в их глазах абсолютную ценность; они не 
могут отвлечься от нее, не могут представить себе её конца, то есть верят в 
бесконечность, в непрерывность этой жизни. Вера в жизнь посмертную становится 
верой в другую жизнь только тогда, когда вера в бессмертие становится 
критической верой, когда люди начинают отличать то, что должно остаться здесь, 
от того, что должно перенести туда, – преходящее – от вечного. Но такая критика,
 такое различение относится и к этой жизни. Так, христиане делают различие 
между естественной и христианской, чувственной, мирской и духовной, святой 
жизнью. Небесная, другая жизнь есть та духовная жизнь, которую мы отличаем от 
всецело естественной жизни, но которая вместе с тем здесь, на земле, ещё не 
освободилась изпод её влияния. Все, что уже здесь исключает христианин, 
например, половую жизнь, он исключает и из другой жизни, с той только разницей, 
что там он освобождается от всего того, от чего здесь он только желает и волей, 
благочестием и умерщвлением плоти старается на самом деле освободиться. Эта 
жизнь тяжела и мучительна для христианина, потому что здесь ему приходится 
бороться с вожделениями плоти и с искушениями дьявола, и сам он обременён 
противоречиями.
      Таким образом, вера культурных народов отличается от веры народов 
некультурных только тем, чем культура вообще отличается от некультурности, – 
тем, что вера культурных народов есть вера, различающая, выделяющая, 
абстрактная. Различение нераздельно связано с суждением, а суждение влечет за