субъективность – начало, по самому существу своему противоположное принципу 
науки, культуры. С появлением христианства человек потерял способность и 
желание вдумываться в природу, вселенную. Пока существовало истинное, 
нелицемерное, неподдельное, искреннее христианство, пока христианство было 
живой, практической истиной, до тех пор и совершались действительные чудеса, и 
они совершались необходимо, так как вера в мертвые, исторические, прошлые 
чудеса есть вера мертвая, первое начало неверия, или, лучше, первый и потому 
зыбкий, непрочный, робкий признак, что неверие в чудеса уже начинает 
просачиваться. А там, где совершаются чудеса, все определенные образы 
расплываются в тумане фантазии и чувства, там мир и действительность перестают 
быть истиной; там лишь чудодейственная душевная, то есть субъективная, сущность 
считается за подлинную, действительную сущность.
      Конечно, это удовлетворение и что подразумевается, впрочем, само собой – 
является ограниченным постольку, поскольку оно связано с религией и верою в 
бога. Но это ограничение на самом деле не есть ограничение, так как сам бог 
есть неограниченная, абсолютно удовлетворенная, в себе насыщенная сущность 
человеческого чувства.
      Легенды католицизма – конечно, только лучшие и действительно душевные – 
представляют как бы эхо основного тона, господствующего в этом новозаветном 
повествовании. – Чудо можно бы ещё определить как религиозный юмор. Католицизм 
в особенности разработал чудо с этой его юмористической стороны.
      Особенно характерно для христианства – и это есть популярное 
доказательство всего сказанного – что только язык Библии, а не язык Софокла или 
Платона, следовательно, только неопределенный, не подчиненный законам язык 
чувства, а не язык искусства и философии, до сих пор считается языком и 
откровением духа божия в христианстве.
      Человек чувства непосредственно, помимо своей воли и мысли, считает силу 
воображения высшей деятельностью, деятельностью бога, творческой деятельностью. 
Собственное чувство кажется ему непосредственной истиной и авторитетом; он 
видит в нем нечто самое истинное, самое существенное; он не может ни отвлечься 
от своего чувства, ни возвыситься над ним. Воображение кажется ему такой же 
истиной, как и его чувство. Фантазия или сила воображения (их различие не 
играет здесь роли) кажутся ему иными, чем нам, людям рассудка, считающим это 
созерцание не объективным, а субъективным. Фантазия для него тождественна с ним 
самим, с его чувством, и как тождественная с его сущностью, кажется ему 
существенным, объективным, необходимым созерцанием. Мы считаем фантазию 
произвольной деятельностью, но человек, не усвоивший принципа культуры, основ 
миросозерцания, парящий и живущий исключительно в своем чувстве, видит в 
фантазии деятельность непосредственную, непроизвольную.
      Объяснение чудес из чувства и фантазии кажется многим в наше время 
объяснением поверхностным. Но подумайте хорошенько о тех временах, когда люди 
верили в живые, настоящие чудеса, когда реальность и бытие внешних вещей ещё не 
являлись священным символом веры, когда люди были настолько далеки от 
созерцания действительного мира, что ежедневно ждали светопреставления и жили 
только надеждою на жизнь небесную, то есть воображением; ведь каково бы ни было 
небо, но пока они жили на земле, оно могло существовать для них только в их 
воображении. Но тогда это воображение было не воображением, а действительной, 
вечной, исключительной истиной, не пустым праздным средством самоутешения, а 
практическим, определяющим поступки нравственным принципом, в жертву которому 
люди с радостью приносили действительную жизнь, действительный мир со всеми их 
прелестями. Если перенестись мысленно в те времена, надо самому быть очень 
поверхностным, чтобы признать это психологическое объяснение чудес 
поверхностным. Нельзя возразить, что ведь эти чудеса совершались перед лицом 
целых собраний, ни один из присутствующих не был в полном сознании, все были 
насквозь проникнуты напряженными, супранатуралистическими представлениями и 
ощущениями, всех воодушевляла одинаковая вера, одинаковая надежда и фантазия. 
Кто не знает о существовании таких общих видений, присущих главным образом 
людям, замкнутым в себе живущим тесным кружком? Но пусть думают, как хотят. 
Если объяснение чудес из чувства и фантазии поверхностно, то в этом виноват не 
автор, а сам предмет – чудо. Если мы внимательно рассмотрим чудо, мы убедимся, 
что оно выражает собою не что иное, как волшебную силу фантазии, которая без 
возражений исполняет все желания сердца.
      В основе некоторых чудес действительно лежит физическое или 
физиологическое явление. Но здесь речь идет только о религиозном значении и 
происхождении чуда.
      
Глава пятнадцатая
Тайна воскресения и сверхъестественного рождения
      
      Качество душевности относится не только к практическим чудесам, где оно 
само собой бросается в глаза, потому что непосредственно касается блага и 
желаний человеческого индивида; оно относится также к теоретическим или 
собственно догматическим чудесам. Таково чудо воскресения и сверхъестественного 
рождения.
      Человек, по крайней мере благоденствующий, желает бессмертия. Это желание 
было первоначально равносильно стремлению к самосохранению. Все живущее хочет 
утверждать себя, хочет жить, следовательно, не умирать. Это вначале 
отрицательное желание, под гнетом жизни, особенно гражданской и политической 
жизни, приобретает в уме и сердце позднейших поколений положительную окраску и 
превращается в желание жизни и притом лучшей жизни после смерти. Но в этом