Разве это определение бога не похоже на то, как мы определяем какогонибудь 
человека, восклицая о нем в возбуждении: «это – сама любовь». Разумеется, иначе 
нужно было бы упразднить имя «бог», которое обозначает особое, индивидуальное 
существо, субъект в отличие от предиката: Итак, любовь рассматривается как 
нечто особое: бог по своей любви послал своего единородного сына. Таким образом,
 любовь отодвигается и обесценивается тусклым фоном? богом. Любовь становится 
индивидуальным, хотя и определяющим сущность качеством; и благодаря этому она 
приобретает для ума и сердца (в объективном и субъективном смысле) значение 
только предиката, а не субъекта, не сущности. Она становится в моих глазах 
второстепенной вещью, акциденцией; то она кажется мне чемто существенным, то 
она снова исчезает. Бог представляется мне не только в образе любви, но и в 
образе всемогущества, в образе темной силы, – силы, не связанной любовью, силы, 
свойственной демонам и чертям, – правда, в меньшей степени.
      Пока любовь не возвысится до субстанции, сущности, до тех пор за нею 
будет открываться субъект, представляющий собой нечто и без любви, какоето 
безжалостное чудовище, отличаемое и действительно отличающееся от любви, 
демоническое существо, фантом религиозного фанатизма, которому доставляет 
наслаждение кровь еретиков и неверующих. Тем не менее, сущность воплощения 
заключается в любви, хотя и затемнённой мраком религиозного сознания. Любовь 
побудила бога к обнаружению своего божества. Самоотречение бога вытекает не из 
его божественности, как таковой, в силу которой он является субъектом в 
положении: «бог есть любовь», а из любви, из предиката; следовательно, любовь 
могущественнее и истиннее божества. Любовь побеждает бога. Любви пожертвовал 
бог своим божеским величием. Но какова была эта любовь? Чем она отличалась от 
нашей любви, которой мы жертвуем своим состоянием и жизнью. Была ли это любовь 
к себе, как к богу? Нет, это была любовь к человеку. А разве любовь к человеку 
не есть любовь человеческая? Могу ли я любить человека не человеческой любовью, 
не той любовью, какой он любит сам, когда любит действительно? Не была ли то 
дьявольская любовь? Ведь дьявол тоже любит человека, только не ради человека, а 
ради себя, то есть из эгоизма, с целью возвеличить себя, расширить свою власть. 
Но бог, любя человека, любит человека ради человека, то есть он желает сделать 
его совершенным, доставить ему счастье и блаженство. Следовательно, он любит 
человека так, как истинный человек любит себе подобных. Может ли вообще любовь 
определяться множественным числом? Не всюду ли она оказывается себе равной? 
Таким образом, истинная, настоящая причина воплощения заключается в любви без 
всяких дополнений, без различия любви божественной и человеческой. Ведь хотя 
среди людей и встречается иногда любовь корыстная, тем не менее истинная, 
достойная этого имени человеческая любовь всегда приносит свои интересы в 
жертву другому. Кто же наш спаситель и примиритель? Бог или любовь? Любовь, 
потому что мы спасены не богом, как таковым, а любовью, которая выше различия 
между божественной и человеческой личностью. Бог отрёкся от себя ради любви, 
так же мы из любви должны отречься от него, и если мы не принесем бога в жертву 
любви, то принесем любовь в жертву богу и найдем в нем, несмотря на предикат 
любви, злого идола религиозного фанатизма.
      Так, в таком именно смысле прославляла воплощение старая, безусловная и 
восторженная вера. «Любовь побеждает бога» («Amor triumphat de Deo»), – говорит,
 например, святой Бернард. И только на действительном самоотчуждении, 
самоотрицании божества покоятся реальность, сила и значение воплощения, хотя 
это самоотрицание есть само по себе лишь продукт фантазии, ибо на самом деле 
воплощением бог не отрицает самого себя, а лишь проявляет себя тем, что он есть,
 – человеческим существом. Возражения позднейшего 
рационалистическиортодоксального и библейскопиэтистскирационалистичсского 
богословия против экстатических представлений и выражений старой веры, 
относящиеся к воплощению, не заслуживают не только опровержения, но даже 
упоминания.
      Извлекая эту мысль из воплощения, мы показали несостоятельность догмата и 
низвели мнимо сверхъестественную и сверхразумную тайну на степень простой, 
свойственной человеку истины – истины, присущей, по крайней мере в зачатке, не 
только христианской, но и всякой другой религии, как таковой. Всякая религия, 
претендующая на это название, предполагает, что бог не равнодушен к существам, 
его почитающим, что человеческое ему не чуждо, что, как предмет человеческого 
почитания, он в то же время сам является человеческим богом. В каждой молитве 
заключена тайна воплощения, каждая молитва фактически есть воплощение бога. В 
молитве я склоняю бога к человеческому горю, делаю его причастным к моим 
страданиям и потребностям. Бог не остается глухим к моим мольбам; он жалеет 
меня; он таким образом отрекается от своего божеского величия ради всего 
конечного и человеческого; он с человеком становится человеком; ибо если он 
слышит и жалеет меня, значит мои страдания его трогают. Бог любит человека, то 
есть бог страдает от человека. Любовь немыслима без сочувствия, сочувствие – 
без сострадания. Могу ли я сочувствовать бесчувственному существу? – Нет! Я 
могу почувствовать только тому, кто чувствует, кого я сознаю однородным со мной 
по существу, в ком я чувствую самого себя, чьи страдания я сам разделяю, 
сострадание предполагает однородность существа. Эта однородность бога и 
человека выражается в воплощении, в промысле божьем, в молитве.
      «Мы знаем, что бог сострадает нам и не только видит наши слезы, но и 
ведет счет всем нашим слезинкам», – как сказано в 56м псалме". – «Сын божий 
испытывает истинное сочувствие к нашим страданиям» (Melanchtonis et aliorum 
Declam. Argentor., T. III, p. 286, 450). «Ни одна слезинка, – говорит Лютер по 
поводу девятого стиха цитированного выше 56го псалма, – не проливается даром; 
огромными выразительными буквами отмечается она на небе». Но ведь существо,