|
и богословов нечистотой моей жизни. Известно, что философы, не говоря уже о
богословах (то есть о людях, соблюдавших наставления священного писания),
славились больше всего красотою своей воздержанности. Я же трудился, всецело
охваченный гордостью и сластолюбием, и только божественное милосердие, помимо
моей воли, исцелило меня от обеих этих болезней - сначала от сластолюбия, а
затем и от гордости; от первого оно избавило меня лишением средств его
удовлетворения, а от сильной гордости, порожденной во мне прежде всего моими
учеными занятиями (по слову апостола: "Знание преисполняет надменностью"), оно
спасло меня, унизив сожжением той самой книги, которой я больше всего гордился.
Я хочу сообщить тебе об этих историях то, что было в действительности, чтобы ты
знал о них не по слухам и в том порядке, в каком эти истории происходили. Я
гнушался всегда нечистотой блудниц, а от сближения и от короткого знакомства с
благородными дамами меня удерживали усердные ученые занятия, и я имея мало
знакомых среди мирянок. Моя, так сказать, коварная и изменчивая судьба создала
удобнейший случай, чтобы было легче сбросить меня с высоты моего величия в
бездну. И вот божественное милосердие унизило меня, косневшего в величайшей
гордыне и забывшего о воспринятой благодати.
А именно, жила в самом городе Париже некая девица по имени Элоиза, племянница
одного каноника, по имени Фульбер. Чем больше он ее любил, тем усерднее
заботился об ее успехах в усвоении всяких каких только было возможно наук. Она
была не хуже других и лицом, но обширностью своих научных познаний превосходила
всех. Так как у женщин очень редко встречается такой дар, то есть ученые
познания, то это еще более возвышало девушку и делало ее известной во всем
королевстве. И рассмотрев все, привлекающее обычно к себе влюбленных, я почел
за наилучшее вступить в любовную связь именно с ней. Я полагал легко достигнуть
этого. В самом деле, я пользовался тогда такой известностью и так выгодно
отличался от прочих молодостью и красотой, что мог не опасаться отказа ни от
какой женщины, которую я удостоил бы своей любовью. Я был осведомлен о
познаниях этой девушки в науках и о ее любви к ним и потому был уверен, что она
легко даст мне свое согласие. Я думал, что мы, даже находясь в разлуке, могли
бы переписываться между собой (а ведь писать можно гораздо смелее, чем
говорить) и таким образом находиться всегда в приятном общении.
Итак, воспламененный любовью к этой девушке, я стал искать случая сблизиться с
ней путем ежедневных разговоров дома, чтобы тем легче склонить ее к согласию. С
этой целью я начал переговоры с дядей девушки (при содействии некоторых его
друзей), - не согласится ли он принять меня за какую угодно плату нахлебником в
свой дом, находившийся очень близко от моей школы. При этом я, конечно,
утверждал, будто заботы о домашнем хозяйстве в сильной степени мешают моим
научным занятиям и особенно тяжело для меня бремя хозяйственных расходов. А
Фульбер был очень скуп и сильно стремился доставить своей племяннице
возможность дальнейшего усовершенствования в науках. При наличии этих двух
обстоятельств я легко получил его согласие и достиг желаемого; весьма
заинтересованный, разумеется, в получении денег, он был убежден и в том, что
его племянница чему-нибудь от меня научится.
Сверх моих ожиданий он стал настойчиво меня уговаривать, согласился на мои
предложения и сам помог моей любви: а именно, он поручил племянницу всецело
моему руководству, дабы я всякий раз, когда у меня после возвращения из школы
будет время, - безразлично днем или ночью - занимался ее обучением и, если бы я
нашел, что она пренебрегает уроками, строго ее наказывал. Я сильно удивлялся
его наивности в этом деле и не менее про себя поражался тому, что он как бы
отдал нежную овечку голодному волку. Ведь поручив мне девушку с просьбой не
только учить, но даже строго наказывать ее, он предоставлял мне удобный случай
для исполнения моих желаний и давал (даже если бы мы оба этого и не хотели)
возможность склонить к любви Элоизу ласками или же принудить ее [к любви]
угрозами и побоями. Однако были два обстоятельства, которые в глазах Фульбера
устраняли всякое постыдное подозрение: это его любовь к племяннице и молва о
моей прежней воздержанности. Что же еще? Сначала нас соединила совместная жизнь
в одном доме, а затем и общее чувство.
Итак, под предлогом учения мы всецело предавались любви, и усердие в занятиях
доставляло нам тайное уединение. И над раскрытыми книгами больше звучали слова
о любви, чем об учении; больше было поцелуев, чем мудрых изречений; руки чаще
тянулись к груди, чем к книгам, а глаза чаще отражали любовь, чем следили за
написанным. Чтобы возбуждать меньше подозрений, я наносил Элоизе удары, но не в
гневе, а с любовью, не в раздражении, а с нежностью, и эти удары были приятней
любого бальзама. Что дальше? Охваченные страстью, мы не упустили ни одной из
любовных ласк с добавлением и всего того необычного, что могла придумать любовь.
И чем меньше этих наслаждений мы испытали в прошлом, тем пламенней предавались
им и тем менее пресыщения они у нас не вызывали. Но чем больше овладевало мною
это сладострастие, тем меньше я был в состоянии заниматься философией и уделять
внимание школе. Ходить в нее и оставаться там мне было в высшей степени скучно
и даже утомительно, так как ночью я бодрствовал из-за любви, а дни посвящал
научным занятиям.
Поскольку я начал тогда небрежно и равнодушно относиться к чтению лекций, то я
стал излагать все уже не по вдохновению, а по привычке и превратился в простого
пересказчика мыслей, высказанных прежде. И если мне случалось еще придумывать
новое, то это были любовные стихи, а не тайны философии. Многие из этих стихов
|
|