Потидею и вместе там столоваться. Начну с того, что выносливостью он
превосходил не только меня, но и вообще всех. Когда мы оказывались отрезаны и
поневоле, как это бывает в походах, голодали, никто не мог сравниться с ним
выдержкой. Зато когда всего было вдоволь, он один бывал способен всем
насладиться; до выпивки он не был охотник, но уж когда его принуждали пить,
оставлял всех позади, и, что самое удивительное, никто никогда не видел
Сократа пьяным. Это, кстати сказать, наверно, и сейчас подтвердится. Точно
так же и зимний холод - а зимы там жестокие - он переносил удивительно
стойко, и однажды, когда стояла страшная стужа и другие либо вообще не
выходили наружу, либо выходили, напялив на себя невесть сколько одежды и
обуви, обмотав ноги войлоком и овчинами, он выходил в такую погоду в обычном
своем плаще и босиком шагал по льду легче, чем другие обувшись. И воины косо
глядели на него, думая, что он глумится над ними... Но довольно об этом.
Послушайте теперь

...что он,

Дерзко-решительный муж, наконец предпринял и исполнил

во время того же похода. Как-то утром он о чем-то задумался и, погрузившись в
свои мысли, застыл на месте, и, так как дело у него не шло на лад, он не
прекращал своих поисков и все стоял и стоял. Наступил уже полдень, и люди,
которым это бросалось в глаза, удивленно говорили друг другу, что Сократ с
самого утра стоит на одном месте и о чем-то раздумывает. Наконец вечером, уже
поужинав, некоторые ионийцы - дело было летом - вынесли свои подстилки на
воздух, чтобы поспать в прохладе и заодно понаблюдать за Сократом, будет ли
он стоять на том же месте и ночью. И оказалось, что он простоял там до
рассвета и до восхода Солнца, а потом, помолившись Солнцу, ушел.

А хотите знать, каков он в бою? Тут тоже нужно отдать ему должное. В той
битве, за которую меня наградили военачальники, спас меня не кто иной, как
Сократ: не захотев бросить меня, раненого, он вынес с поля боя и мое оружие,
и меня самого. Я и тогда, Сократ, требовал от военачальников, чтобы они
присудили награду тебе, - тут ты не можешь ни упрекнуть меня, ни сказать, что
я лгу, - но они, считаясь с моим высоким положением, хотели присудить ее мне,
а ты сам еще сильней, чем они, ратовал за то, чтобы наградили меня, а не
тебя.
{33}
Особенно же стоило посмотреть на Сократа, друзья, когда наше войско,
обратившись в бегство, отступало от Делия. Я был тогда в коннице, а он в
тяжелой пехоте. Он уходил вместе с Лахетом, когда наши уже разбрелись. И вот
я встречаю обоих и, едва их завидев, призываю их не падать духом и говорю,
что не брошу их. Вот тут-то Сократ и показал мне себя с еще лучшей стороны,
чем в Потидее, - сам я был в меньшей опасности, потому что ехал верхом.
Насколько, прежде всего, было у него больше самообладания, чем у Лахета.
Кроме того, мне казалось, что и там, так же как здесь, он шагал, говоря
твоими, Аристофан, словами, "чинно глядя то влево, то вправо", то есть
спокойно посматривал на друзей и на врагов, так что даже издали каждому было
ясно, что этот человек, если его тронешь, сумеет постоять за себя, и поэтому
оба они благополучно завершили отход. Ведь тех, кто так себя держит, на войне
обычно не трогают, преследуют тех, кто бежит без оглядки.

В похвальном слове Сократу можно назвать и много других удивительных его
качеств. Но иное можно, вероятно, сказать и о ком-либо другом, а вот то, что
он не похож ни на кого из людей, древних или ныне здравствующих, - это самое
поразительное. С Ахиллом, например, можно сопоставить Брасида и других, с
Периклом - Нестора и Антенора, да и другие найдутся; и всех прочих тоже можно
таким же образом с кем-то сравнить. А Сократ и в повадке своей, и в речах
настолько своеобычен, что ни среди древних, ни среди ныне живущих не найдешь
человека, хотя бы отдаленно похожего на него. Сравнивать его можно, как я это
и делаю, не с людьми, а с силенами и сатирами - и его самого, и его речи.

Кстати сказать, вначале я не упомянул, что и речи его больше всего похожи на
раскрывающихся силенов. В самом деле, если послушать Сократа, то на первых
порах речи его кажутся смешными: они облечены в такие слова и выражения, что
напоминают шкуру этакого наглеца-сатира. На языке у него вечно какие-то
вьючные ослы, кузнецы, сапожники и дубильщики, и кажется, что говорит он
всегда одними и теми же словами одно и то же, и поэтому всякий неопытный и
недалекий человек готов поднять его речи на смех. Но если раскрыть их и
заглянуть внутрь, то сначала видишь, что только они и содержательны, а потом,
что речи эти божественны, что они таят в себе множество изваяний добродетели
и касаются множества вопросов, вернее сказать, всех, которыми подобает
заниматься тому, кто хочет достичь высшего благородства.

Вот что я могу сказать в похвалу Сократу, друзья, и, с другой стороны, в
упрек ему, поскольку попутно я рассказал вам, как он меня обидел. Обошелся он
так, впрочем, не только со мной, но и с Хармидом, сыном Главкона, и с
Эвтидемом, сыном Дикола, и со многими другими: обманывая их, он ведет себя
сначала как их поклонник, а потом сам становится скорее предметом любви, чем
поклонником. Советую и тебе, Агафон, не попадаться ему на удочку, а, зная наш