и бессмертнее. Да и каждый, пожалуй, предпочтет иметь таких детей, чем
обычных, если подумает о Гомере, Гесиоде и других прекрасных поэтах, чье
потомство достойно зависти, ибо оно приносит им бессмертную славу и сохраняет
память о них, потому что и само незабываемо и бессмертно. Или возьми, если
угодно, - продолжала она, - детей, оставленных Ликургом в Лакедемоне - детей,
спасших Лакедемон и, можно сказать, всю Грецию. В почете у вас и Солон,
родитель ваших законов, а в разных других местах, будь то у греков или у
варваров, почетом пользуется много других людей, совершивших множество
прекрасных дел и породивших разнообразные добродетели. Не одно святилище
воздвигнуто за таких детей этим людям, а за обычных детей никому еще не
воздвигали святилищ.
{26}
Во все эти таинства любви можно, пожалуй, посвятить и тебя, Сократ. Что же
касается тех высших и сокровеннейших, ради которых первые, если разобраться,
и существуют на свете, то я не знаю, способен ли ты проникнуть в них. Сказать
о них я, однако, скажу, - продолжала она, - за мной дело не станет. Так
попытайся же следовать за мной, насколько сможешь.

Кто хочет избрать верный путь ко всему этому, должен начать с устремления к
прекрасным телам в молодости. Если ему укажут верную дорогу, он полюбит
сначала одно какое-то тело и родит в нем прекрасные мысли, а потом поймет,
что красота одного тела родственна красоте любого другого и что если
стремиться к идее прекрасного, то нелепо думать, будто красота у всех тел не
одна и та же. Поняв это, он станет любить все прекрасные тела, а к тому
одному охладеет, ибо сочтет такую чрезмерную любовь ничтожной и мелкой. После
этого он начнет ценить красоту души выше, чем красоту тела, и, если ему
попадется человек хорошей души, но не такой уж цветущий, он будет вполне
доволен, полюбит его и станет заботиться о нем, стараясь родить такие
суждения, которые делают юношей лучше, благодаря чему невольно постигнет
красоту нравов и обычаев и, увидев, что все это прекрасное родственно между
собою, будет считать красоту тела чем-то ничтожным. От нравов он должен
перейти к наукам, чтобы увидеть красоту наук и, стремясь к красоте уже во
всем ее многообразии, не быть больше ничтожным и жалким рабом чьей-либо
привлекательности, плененным красотой одного какого-то мальчишки, человека
или характера, а повернуть к открытому морю красоты и, созерцая его в
неуклонном стремлении к мудрости, обильно рождать великолепные речи и мысли,
пока наконец, набравшись тут сил и усовершенствовавшись, он не узрит того
единственного знания, которое касается прекрасного, и вот какого
прекрасного... Теперь, - сказала Диотима, - постарайся слушать меня как можно
внимательнее.

Кто, наставляемый на пути любви, будет в правильном порядке созерцать
прекрасное, тот, достигнув конца этого пути, вдруг увидит нечто удивительно
прекрасное по природе, то самое, Сократ, ради чего и были предприняты все
предшествующие труды, - нечто, во-первых, вечное, то есть не знающее ни
рождения, ни гибели, ни роста, ни оскудения, а во-вторых, не в чем-то
прекрасное, а в чем-то безобразное, не когда-то, где-то, для кого-то и
сравнительно с чем-то прекрасное, а в другое время, в другом месте, для
другого и сравнительно с другим безобразное. Прекрасное это предстанет ему не
в виде какого-то лица, рук или иной части тела, не в виде какой-то речи или
знания, не в чем-то другом, будь то животное, Земля, небо или еще что-нибудь,
а само по себе, всегда в самом себе единообразное; все же другие
разновидности прекрасного причастны к нему таким образом, что они возникают и
гибнут, а его не становится ни больше ни меньше, и никаких воздействий оно не
испытывает. И тот, кто благодаря правильной любви к юношам поднялся над
отдельными разновидностями прекрасного и начал постигать самое прекрасное,
тот, пожалуй, почти у цели.

Вот каким путем нужно идти в любви - самому или под чьим-либо руководством:
начав с отдельных проявлений прекрасного, надо все время, словно бы по
ступенькам, подниматься ради самого прекрасного вверх - от одного прекрасного
тела к двум, от двух - ко всем, а затем от прекрасных тел к прекрасным
нравам, а от прекрасных нравов к прекрасным учениям, пока не поднимешься от
этих учений к тому, которое и есть учение о самом прекрасном, и не познаешь
наконец, что же это - прекрасное. И в созерцании прекрасного самого по себе,
дорогой Сократ, - продолжала мантинеянка, - только и может жить человек, его
{27}
увидевший. Ведь увидев его, ты не сравнишь его ни со златотканой одеждой, ни
с красивыми мальчиками и юношами, при виде которых ты теперь приходишь в
восторг, и, как многие другие, кто любуется своими возлюбленными и не отходит
от них, согласился бы, если бы это было хоть сколько-нибудь возможно, не есть
и не пить, а только непрестанно глядеть на них и быть с ними. Так что же было
бы, - спросила она, - если бы кому-нибудь довелось увидеть прекрасное само по
себе прозрачным, чистым, беспримесным, не обремененным человеческой плотью,
красками и всяким другим бренным вздором, если бы это божественное прекрасное
можно было увидеть во всем его единообразии? Неужели ты думаешь, - сказала
она, - что человек, устремивший к нему взор, подобающим образом его
созерцающий и с ним неразлучный, может жить жалкой жизнью? Неужели ты не
понимаешь, что, лишь созерцая прекрасное тем, чем его и надлежит созерцать,
он сумеет родить не призраки добродетели, а добродетель истинную, потому что