и рок – вот директивы божественного Хозяина сцены; – божественной цели и воли 
нельзя ни избежать, ни ослушаться. Но дух всегда тоскует по родине, томится и 
мечтает вновь соединиться с Возлюбленным. Подобно Авиценне, поэт суфиев воспел 
тоскующую душу, ищущую Возлюбленного: 
   Вот она, брошенная среди придорожных столбов и развалин зданий этого 
благословенного мира. Она рыдает, вспоминая свою родину и тогдашний мир и покой.
 Слезы беспрерывно текут из ее глаз, и с жалобным воплем она вспоминает о тех 
следах ее дома, какие ураган после себя оставил. 
   Итак, строго говоря, суфизм есть философия Единства Всебожия, в самом точном 
смысле этого слова. Суфизм же как религия есть религия любви к Богу, в самом 
строгом смысле этого слова. Даже самые радикальные и передовые ведантисты не 
могут представить себе более абсолютного божества, чем суфии. Даже снедаемые 
любовью индийские бхакти-йоги не могут претендовать на большую "божественную 
влюбленность", чем суфии. А потому суфизм представляет собой любовь к Богу в 
самой деятельной ее форме. Рассмотрим же эту любовь к Богу и ее выражение у 
суфиев, в словах и в действии, а также в связи с индийской бхакти-йогой. 
Западным умам трудно понять восточные представления и выражения "любви к Богу", 
многочисленные указания на которую мы находим в индийских и персидских поэмах, 
гимнах и сказаниях. Западный ум признает спокойное и сдержанное выражение любви 
создания к Создателю, которое редко выходит за пределы спокойного, 
сосредоточенного выражения детской любви к отцу. В некоторых случаях выражение 
любви к Христу и Спасителю сопровождается большим пылом и чувством, и, в связи 
с этим, термины вроде "Возлюбленный" нередки. Некоторые западные религиозные 
авторы в поэтической форме намекали, что отношение Создателя к созданию похоже 
на любовь матери к младенцу. Но даже такие примеры редки. Правда, что, при 
возбуждении, страстности и горячности возрождения старых времен, мы часто 
слышали восторженные и страстные выражения любви к Богу, которые по временам 
несколько приближались к восточным формам выражения. Но даже эти чрезвычайные 
проявления чувств как будто уже вымирают. 
   Совершенно иначе на Востоке. Горячая поэтическая природа восточных народов 
проявляется в употреблении самых жгучих терминов в излияниях нежной любви по 
отношению к божеству. Там, на взгляд, западного человека, самые сумасбродные 
формы выражения родства с божеством практикуются совершенно свободно. Индийские 
бхакти-йоги – а большинство последователей религиозных вероисповеданий признают 
этот вид йоги – делают из выражения этой любви к Богу один из главных 
религиозных обрядов и обязанностей. Со всех сторон слышатся голоса правоверных, 
возбужденные молитвой и хвалой божества, причем самые нежные титулы в общем 
ходу. Индийские Кришна-Вайшнава бхакти часто обращаются к Господу, называя Его: 
"возлюбленный милочка, сердечко мое, сокровище, свет сердца моего, прекрасный, 
Бытие восторженного блаженства" и т. п. Некоторые находят соответственным 
созерцать Господа под аспектом материнской любви (что на Востоке встречается). 
Такие богомольцы обращаются с молитвой к "блаженной божественной матери", 
ссылаясь на ее "божественные груди, вечно вскармливающие младенца", и т. д. 
Известны примеры, когда индийских женщин, – для которых представление о 
величайшей любви совмещается с любовью матери к своему ребенку, – нередко можно 
было встретить перед образом младенца Кришны. Они обращаются к божеству с 
такими словами: "О, возлюбленный младенец, – любимое дитя мое, – ты, кого я 
всегда и вечно буду вскармливать грудью моей", и т. д. Западные путешественники 
по Индии, ознакомившись с переводами некоторых религиозных молитв и 
экстатических обращений к божеству, немало смущаются выражениями страстной 
нежности, обычно применяемыми в случаях интенсивной любви между мужчиной и 
женщиной. Для восточного человека Бог не только отец, но еще и мать, и брат, и 
сестра, и дитя, и друг, и муж, и жена, и любовница, и любовник. Одним словом, в 
его глазах Господь доступен для всякого чистого, достойного уважения чувства 
любви и нежности и отвечает на них любовью. Для восточных людей все чистые 
человеческие любовные отношения находят трансцендентальное соответствие в любви 
божественной, и они не колеблются предлагать Господу и просить у Него даровать 
им любовь. На Западе такая идея свойственна лишь религиозной поэзии, и даже там 
существуют лишь сдержанные на нее намеки; на Востоке же она выражается вполне 
свободно и без всяких ограничений. Европеец, изучающий восточный религии, 
должен знать это, чтобы не растеряться при ознакомлении с восточными формами 
мышления и с проявлением религиозного чувства. 
   Вышесказанное особенно верно по отношению к персидским поэтам суфиям. 
Персидские суфии, еще более пылкие и несдержанные, чем индийские бхакти, 
выражают свою любовь к Единому в поэмах, заключающих в себе (согласно с 
традициями страны и культа) "внутренний и скрытый смысл". За страстной поэмой к 
"возлюбленной деве" кроется нежное чувство суфия к Единому. Подобно тому как за 
"вином, вином, вином!" Омара Хайяма проявляются доктрины и мысли суфия, так у 
других персидских поэтов "любовь к Единому" проявляется за "любовью к 
блестящеглазой деве", за "садом роз" и за "соловьем и розою" – в эротических 
персидских любовных песнях. Многие западные писатели сомневаются в этом и 
смеются над попыткой видеть, божественный экстаз между строками жгучих, 
любовных стансов персидских поэтов. Но все, изучавшие персидскую литературу 
вместе с философией и религией персидских суфиев, согласны с вышеизложенными 
фактами. Поэмы суфиев, неверно понятые, могут, конечно, показаться богохульным 
смешением чувственности и религии. Поэтому едва ли можно упрекать авторов, 
вроде пастора В. Р. Инга, который утверждает, что "суфии или магометанские 
мистики совершенно открыто пользуются эротическим языком и являются истинными 
азиатами в своих попытках придать священный или символический характер 
потворству своим страстям". Пастор Инг обвиняет также суфиев в самом