идеалистические причины назвали только 6 процентов из них.)
Нет сомнений в том, что верность присяге и боязнь подвести своих товарищей 
первенствовали в качестве основного стимула достойного поведения солдата в бою.
В отличие от явного желания сражаться для того, чтобы война поскорее 
закончилась, желание добиться окончательной победы отнюдь не было ведущим 
стимулом. Победа находилась где-то слишком далеко и была скорее сферой высокой 
стратегии, но никак не повседневных забот солдата на передовой, поскольку 
победа в сегодняшнем бою обычно означала для него новое ожесточенное сражение 
завтра, в котором ему будут угрожать все те же опасности. У солдат появлялось 
понимание того, что каждая новая победа будет становиться шагом к окончанию 
войны и возвращению домой, но вместе с этим будет и расти опасение, что боевое 
счастье может изменить уже в следующем бою. В этом отношении становится понятно,
 почему фронтовые дивизии следует отводить с передовой после продолжительных 
боев на отдых и переформирование, а не оставлять их там на долгое время, просто 
пополняя их ряды.
Обычный солдат испытывает страх и не старается скрыть это. Да и ветераны в 
большинстве случаев начинают бояться боя тем больше, чем в большем числе боев 
им приходилось участвовать. С другой стороны, большинство солдат с течением 
времени приобретают все большую уверенность в своем боевом мастерстве и 
искусстве боя. Это вполне отчетливая тенденция, особенно заметная в «зеленых» 
подразделениях, — они испытывают страх перед оружием врага, более, так сказать, 
эффектным, но порой менее смертоносным. Пикирующие бомбардировщики, например, 
считаются более «пугающим» оружием, хотя другое оружие, например пулеметы, 
могут быть куда более опасными в бою. (Немцы прекрасно пользовались этим 
обстоятельством, устанавливая сирены на своих «Юнкерсах-87».) С обретением 
солдатского опыта страх перед шумным (но относительно безвредным) оружием 
уменьшается, тогда как уважение к менее впечатляющему возрастает. Обстрелянные 
солдаты считали, что следует больше проводить учений в условиях, максимально 
приближенных к боевым, что такая жесткая подготовка в конечном итоге поможет 
спасти жизнь на поле боя.
Уверенность в своих офицерах и унтер-офицерах значила для рядовых очень много, 
причем первое место занимала их отвага. Как сказал один из ветеранов: «Каждому 
хочется иметь перед глазами достойный пример, когда сам струсил». Боеготовность 
и эффективность в бою были гораздо выше в тех подразделениях, где такая 
уверенность существовала.
Дисциплина достаточно невысоко оценивалась рядовыми как боевой стимул, но 
офицеры считали ее весьма важным фактором. Влияние коллектива считалось если и 
не подлинным стимулом к сражению, то сдерживающим моментом от любого 
несанкционированного передвижения в тыловых порядках. Зачитывание, каждые шесть 
месяцев или менее, военного кодекса сухопутных сил, с частым повторением одной 
и той же фразы: «…карается по законам военного времени смертной казнью или 
другим наказанием по определению военного трибунала», — служило суровым 
напоминанием о том, что каждый отдельный военнослужащий является весьма малой и 
незначительной частью громадной военной машины и должен ей подчиняться. (Как ни 
странно, но из всех 102 казней лишь одна последовала за дезертирство с поля боя 
— первая подобная казнь за воинские преступления со дней Гражданской войны. 
Остальная 101 была назначена за убийства либо изнасилования.)
Гордость за свое подразделение и отождествление себя с ним, на уровне выше 
взвода или роты, ограничивалось большей частью дивизией. Желание, чтобы родные 
увидели имя солдата упомянутым в прессе, было почти непреодолимым. Очевидно, 
что любой вид морального поощрения становился мощным стимулом для солдат и 
офицеров.
Военнослужащий США прошел славный воинский путь. У него были и достойные его 
военачальники. Имелась только одна проблема: американский офицер, вразрез с 
высказыванием Клаузевица, считал, что война и политика представляют собой две 
различные вещи. Исходя из этого, они выиграли войну — и проиграли мир. Вожди 
нации считали, что главное — разбить врага, последующее их маю заботило. 
Призывы житейски более мудрых англичан вторгнуться на Балканы, а потом, 
развернувшись, нанести удар в сердце Германии и в Центральную Европу, 
воспринимались ими с подозрением, как попытка решить американскими руками (и с 
помощью американской крови и оружия) проблемы коварного Альбиона.
Большинство одолевающих Америку в настоящее время проблем происходит от 
«аполитичного» мышления тех лет. То, что это явление далеко не ново, прекрасно 
иллюстрируют слова древнегреческого историка Полибия: «Нет сомнения, что хорошо 
взять верх на поле битвы, однако требуется намного большая мудрость и гораздо 
большее искусство, чтобы воспользоваться плодами победы».



МОРСКАЯ ПЕХОТА

В период непосредственно накануне Первой мировой войны страна начала осознавать 
необходимость армейского подразделения, которому со временем суждено будет 
стать основой ее вооруженных сил. Сам по себе корпус морской пехоты не 
представлял ничего нового — его предшественники существовали с 1775 года и 
участвовали во многих сражениях, начиная со столкновений с пиратами на 
побережье Северной Африки.
Его задачами было обеспечивать поддержание дисциплины на борту и участвовать в 
сухопутных операциях при отражении вражеского нападения, а также в ограниченных 
десантных высадках во время войны; и наконец, не последнее по значимости,