безыскусная натура наших предков-воинов духовно насыщалась из скромного 
хранилища банальных и обрывочных поучений, подобранных на путях и тропах 
древней мысли, и под действием требований эпохи создала из этих разрозненных 
лоскутов новый и уникальный тип мужчины. Мазельер, проницательный французский 
ученый, таким образом резюмирует свои впечатления от Японии XVI столетия: «К 
середине XVI века вся Япония погрузилась в хаос, правительство, общество, 
религия. Но междоусобная война, возвращение к варварским нравам, когда каждый 
вынужден по
собственному разумению осуществлять правосудие, –
все это создало человеческий тип, сравнимый с итальянским человеческим типом 
XVI века, который Тейн хвалит за «энергичную предприимчивость, привычку быстро 
принимать решения, бросаться в отчаянные предприятия, умение действовать и 
страдать». В Японии, как и в Италии, «грубые нравы Средневековья» превратили 
человека в великолепное животное, «воинственное и стойкое в своем основании». 
Именно в XVI веке в максимальной степени проявилось основное качество японского 
народа – огромное разнообразие умов (esprits) и темпераментов. В то время как в 
Индии и даже Китае люди главным образом различаются активностью или умственными 
способностями, в Японии они различаются и своеобразием характера. 
Индивидуальность является признаком высших рас и развитых цивилизаций. Если 
воспользоваться любимым выражением Ницше, можно сказать, что «Азия, говоря о ее 
народах, – это равнина; а между тем Япония, как и Европа, прежде всего 
предстает перед человеком в виде гор».

Обратимся же теперь к стержневым качествам тех людей, о которых пишет Мазельер. 
Я начну с праведности.



Глава 3
Праведность или справедливость


Здесь мы находим основной принцип самурайского кодекса. Для самурая нет ничего 
более отвратительного, чем закулисные интриги и бесчестные махинации. Понятие 
праведности может быть неверным – оно может быть узким. Один знаменитый буси 
определяет ее как силу решения: «Праведность есть способность принимать решение 
относительно образа действий согласно с разумом, без колебаний: умереть, когда 
нужно умереть; нанести удар, когда нужно нанести удар». Другой воин говорит об 
этом в таких словах: «Праведность – это кость, придающая крепость и статность 
телу. Как без костей голова не может удержаться на позвоночнике, руки не могут 
двигаться, ноги стоять, так без прямоты ни талант, ни учение не может сделать 
из человеческого остова самурая. А с нею отсутствие талантов ничего не значит». 
Мэн-зцы называет человеколюбие умом человека, а праведность или 
добродетельность – его путем. «Как прискорбно, – восклицает он, – сойти с пути 
и не вернуться на него, потерять ум и не знать, где его найти! Когда люди 
теряют домашнюю птицу или собак, они знают, как искать их, но когда люди теряют 
ум, то не умеют его найти». Разве мы не видим здесь, «как сквозь мутное стекло»,
 поучительную притчу, рассказанную триста лет спустя в другом краю и другим 
Учителем, более великим, который назвал себя путем праведности, через который 
обретено будет потерянное?
[18]
Но я отклонился от темы. Праведность, по словам Мэн-цзы, это прямой и узкий 
путь, по которому должен отправиться человек, чтобы вернуться в утраченный рай.


Даже на закате феодализма, когда продолжительный мир привнес досуг в жизнь 
военного сословия, а вместе с ним возможности развлечения и совершенствования в 
изящных искусствах, эпитет
гиси
(праведный человек) считался почетнее любой другой похвалы, подразумевающей 
обширные познания или достижения в каком-либо из искусств. Сорок семь верных, 
занимающих столь почетное место в нашем народном образовании, известны в 
разговорной речи как сорок семь гиси.

В те времена, когда коварная уловка считалась ратным умением, а откровенная 
ложь военной хитростью, это достоинство мужества, честное и прямое, сияло ярким 
светом, как драгоценнейшее из сокровищ. Праведность – сестра доблести, еще 
одного воинского достоинства. Но прежде чем перейти к доблести, позвольте мне 
задержаться на одном качестве, которое я мог бы назвать производным от 
праведности. Сначала оно лишь немногим отличалось от своего источника, но все 
более и более отдалялось от него, пока не стало означать в обычном 
представлении нечто совсем иное. Я говорю о гири, что буквально означало 
«справедливый довод», но со временем приобрело значение некоего смутного 
чувства долга, выполнения которого ожидало от человека общество. В своем 
изначальном, беспримесном смысле гири означало обязанность, ясную и простую, 
поэтому мы говорим о гири по отношению к родителям, начальникам, подчиненным, 
обществу в целом и так далее. В этих примерах гири – это долг; ибо чем еще 
является долг, как не тем, что справедливость требует от нас в каждом нашем 
поступке? Не должен ли справедливый довод быть нашим категорическим 
императивом?