ранней юности ее учили забывать о себе. Она не знала независимости, ее жизнь 
была служением. Будучи спутницей мужчины, она действовала, если ему требовалась 
ее помощь, или уходила в тень, если мешала. Нередко бывало так, что юноша 
влюблялся в девушку, которая отвечала ему тем же пылким чувством, но, видя, что 
любовь к ней заставляет юношу забыть о своем долге, девушка обезображивала себя,
 чтобы не быть больше привлекательной для него. Адзума, идеальная жена в 
представлении самурайских девочек, узнает, что ее любит мужчина, который 
составляет заговор против ее мужа, и делает вид, что тоже хочет участвовать в 
преступном плане. В темноте ей удается встать на место мужа, и меч 
любовника-убийцы падает на ее же преданную голову. Ниже следует письмо, которое 
написала жена молодого даймё своему супругу, перед тем как покончить с жизнью. 
Оно не нуждается в комментариях: «Я слышала, что ни счастливая, ни злосчастная 
случайность не нарушает ход событий здесь, в подлунном мире, и все произойдет 
так, как должно. Укрыться ли под сенью одного дерева, пить ли из одной реки, 
все это равно предопределено за много веков до нашего рождения. Два 
быстротечных года прошли, как соединили нас вечные узы брака, и моя душа 
следовала за тобой, как тень следует за человеком, неразделимо связанная 
сердцем с твоим сердцем, любя и будучи любимой. Однако, узнав лишь недавно, что 
предстоящая битва положит конец твоим трудам и жизни, я шлю тебе последнее 
прощание любящей подруги. Я узнала, что Кову, могучий воин Древнего Китая, 
проиграл сражение, не желая расстаться со своим фаворитом Гу. Так же и Ёсинака, 
каким бы ни был он храбрецом, навлек несчастье на свое дело, проявив слабость и 
вовремя не попрощавшись с женой. Почему я, для которой в мире больше не 
останется ни надежды, ни радости, почему я должна долее удерживать тебя и твои 
мысли, продолжая жить? Не должна ли я ожидать тебя на том пути, по которому 
пройдет однажды каждый смертный? Никогда, молю, никогда не забывай благодеяния, 
которыми одарил тебя наш добрый господин Хидэёри. Благодарность, которую мы 
обязаны чувствовать к нему, глубока, как море, и высока, как горы».
Отказ женщины от собственных интересов ради мужа, дома и семьи был таким же 
добровольным и почетным, как самопожертвование мужчины ради блага своего 
господина и страны. Как верностью мужчины долгу, так и преданностью женщины 
дому двигало самоотречение, без которого неразрешима ни одна загадка жизни. 
Женщина была не больше рабом мужчины, чем ее муж рабом своего господина, и ее 
роль называлась найдзё, внутренней помощью. Наверху иерархии служения стояла 
женщина, отрекшаяся от себя ради мужчины, дабы он мог отречься от себя ради 
господина, дабы тот в свою очередь мог выполнить веление Неба. Я сознаю 
слабость этого учения и то, что превосходство христианства нигде не проявляется 
ярче, чем здесь, так как оно требует от всех и каждого прямой ответственности 
перед Творцом. Тем не менее, что касается идеи служения – служения цели более 
высокой, чем собственное благо, даже за счет отказа от собственной личности, – 
идеи служения, которая является величайшей из тех, что проповедовал Христос, и 
самым священным лейтмотивом его миссии, так вот, в том, что касается ее, в 
основании бусидо лежала та же нетленная истина.
Читатели не обвинят меня в том, что я слишком рьяно защищаю рабское подчинение. 
В основном я согласен с мнением Гегеля, которое он высказывает и отстаивает 
мудро и аргументированно, по поводу того, что история есть становление и 
самораскрытие свободы. Я хочу лишь показать, что все учение бусидо настолько 
пронизано духом самопожертвования, что требовало его не только от женщины, но и 
от мужчины. Поэтому, пока влияние принципов бусидо полностью не изжито, наше 
общество не примет взгляда, опрометчиво высказанного американской защитницей 
женских прав: «Пусть все дочери Японии взбунтуются против древних устоев!» 
Можно ли добиться успеха через этот бунт? Улучшит ли он положение женщины? 
Возместят ли полученные таким суетным способом права утрату той кротости нрава, 
той мягкости манер, доставшихся ей в наследство от прошлого? Разве после того, 
как римские матроны бросили заниматься домашними делами, не началось столь 
вопиющее моральное разложение, что о нем даже нельзя говорить вслух? Может ли 
американская сторонница реформ поручиться нам, что бунт наших дочерей есть 
истинный путь, по которому и должно пойти их историческое развитие? Все это 
серьезные вопросы. Перемены должны произойти, но они произойдут без революций! 
А между тем посмотрим, действительно ли был так низок статус женщины в условиях 
бусидо, чтобы оправдать ее теперешний мятеж.
Мы часто слышим о той чисто внешней почтительности, которую европейские рыцари 
оказывали «Богу и прекрасной даме», – от несопоставимости этих двух понятий 
краснеет Гиббон; также Хэллэм говорит нам о грубой морали рыцарей, о том, что 
галантность подразумевала недозволенную любовь. Влияние рыцарства на положение 
слабого пола дало пищу для размышлений многим философам. Гизо утверждал, что 
феодализм и рыцарство оказывали полезное влияние, а по мнению Спенсера, в 
воинственном обществе (а может ли феодальное общество быть не воинственным?) 
женщина неизбежно занимает низкое положение, которое улучшается лишь по мере 
индустриализации общества. Какая же теория верна в отношении старой Японии, 
Гизо или Спенсера? В ответ я мог бы сказать, что правы они оба. Военный класс в 
Японии ограничивался сословием самураев и составлял около двух миллионов душ. 
Над ними стояли даймё, военные феодалы, и кугэ, придворные, – эти сибариты 
высшего дворянства были воинами только по названию. На нижней ступени стояли 
массы простолюдинов: ремесленников, торговцев и крестьян, всю жизнь проводивших 
в мирных занятиях. Таким образом называемые Гербертом Спенсером характерные 
признаки общества военного типа, можно сказать, являлись исключительной 
прерогативой класса самураев, тогда как признаки общества индустриального типа 
были применимы к низшим и высшим классам. Положение женщины наглядно 
иллюстрирует этот тезис, ибо ни в каком другом сословии она не имела меньше