бы мне хотелось увидеть ее в наряде невесты! Только я умру задолго до этого”. 
“А где ваша дочь?” — спросил я. “На кухне, готовит мне ужин”, — ответила 
больная. “Можно мне позвать ее сюда?” — спросил я. Мать согласилась.
        “У вас сейчас сильные боли?” — спросил я у матери. “Не только сейчас, у 
меня болело и всю прошлую ночь, и весь день, и эту ночь будет болеть”, — 
ответила она. “Это вы так думаете. Я думаю по-другому”, — заметил я.
        В это время в спальню вошла очень хорошенькая девушка лет восемнадцати. 
Мормоны известны своей высокой нравственностью и строгими моральными устоями. Я 
обратился к девушке: “На что ты готова ради своей матери?” С глазами, полными 
слез, она ответила: “На все что угодно”. “Я рад это слышать. Сядь вот в это 
кресло, мне понадобится твоя помощь. Сейчас ты не знаешь, как войти в транс, но 
это не страшно. Вот ты сидишь рядом со мной и, стоит тебе заглянуть в самые 
глубины своего разума, в бессознательное, называй это глубины разума, как ты 
узнаешь, как войти в транс. Так вот, чтобы помочь своей маме, войди в 
очень-очень глубокий транс. Такой глубокий, что твой разум покинет твое тело и 
поплывет в космосе и сопровождать его будет только мой голос. Ты будешь ощущать 
только мой голос”.
        Я повернулся к матери. Она не отрывала напряженного взора от дочери, 
неподвижно застывшей с закрытыми глазами. Я приготовился сделать нечто, что 
должно было вызвать протест матери. На девушке была длинная юбка, почти до 
щиколоток, а на ногах белые гольфы и босоножки.
        “Мамаша, — сказал я, — внимательно следите за мной. Вам не понравится 
то, что я буду делать. Это вызовет у вас чувство возмущения. И хотя вам 
непонятно, зачем я это делаю, прошу вас молча наблюдать, и все прояснится”. Я 
стал поднимать юбку девушки, постепенно оголив ее ноги до колен, потом выше 
колен и до самых бедер. В глазах матери стоял ужас: оголить ноги мормонской 
девушке — о таком даже помыслить срашно, каково же видеть это! Мать просто 
окаменела от ужаса.
        Когда бедра оголились на две трети, я поднял руку и со всей силы 
шлепнул девушку ладонью по бедру. (Эриксон хлопает ладонью по собственному 
бедру.) При звуке шлепка мать чуть не выскочила из постели. Но дочь даже не 
шелохнулась, даже глазом не моргнула. Я убрал руку, и мать увидела на коже 
отпечаток моей ладони. Я снова поднял руку и с такой же силой шлепнул по 
другому бедру. Девушка не моргнула, не пошевельнулась. Она была в космосе и 
ощущала только мой голос.
        Затем я сказал девушке: “Пусть твой разум возвратится и будет рядом со 
мной. Хочу, чтобы ты медленно открыла глаза и увидела стык стен и потолка на 
противоположной стороне комнаты”. Я уже прикинул глазами ширину комнаты и знал, 
что, когда ее взгляд будет устремлен на стык, она увидит периферическим зрением 
свои оголенные бедра. Девушка открыла глаза, и вдруг залилась густой краской 
стыда. Она стала незаметно одергивать юбку, полагая, что, может быть, никто 
ничего не заметил. Все это видела мать.
        Я обратился к дочери: “Я тебя попрошу еще об одной вещи. Ты сейчас 
сидишь рядом со мной. Пожалуйста, пересядь, не поднимая тела, на другую сторону 
комнаты”. Я стал разговаривать с ней так, как будто она находится на 
противоположной стороне. Когда она отвечала на мои вопросы, у нее изменилась 
интонация, как будто она и в самом деле была там. (Эриксон смотрит на 
противоположную сторону своей комнаты.) Заметив что-то необычное в интонации 
дочери, мать только вертела головой то в одну, то в другую сторону спальни. 
Позвав девушку обратно, я усадил ее рядом с собой. “Я тебе очень благодарен за 
то, что ты помогла мне лечить твою маму. Можешь проснуться, ты чувствуешь себя 
прекрасно, возращайся на кухню и приготовь маме ужин”. Когда она проснулась, я 
еще раз ее поблагодарил. И сознание, и бессознательное пациента одинаково 
заслуживают благодарности. Очень важно выразить эту благодарность.
        Проснувшись, девушка ушла на кухню. Я обратился к матери: “Вы этого не 
осознаете, но вы находитесь в очень глубоком трансе и не чувствуете боли. Так 
вот, вы знаете силу слов, как вы их понимаете, и вы также знаете теперь силу 
слов под гипнозом. Я не могу быть возле вас постоянно, да этого и не требуется, 
но я скажу вам нечто чрезвычайно важное.
        Слушайте меня внимательно. Боль вернется к вам, здесь я ничего не могу 
поделать. Но когда придет боль, я хочу, чтобы вы усадили свою голову и плечи в 
коляску и укатили с ними в гостиную.
        Там, в дальнем углу комнаты, я оставлю для вас особый телевизор. Кроме 
вас его никто не сможет смотреть. Вы будете включать его в уме. В его программе 
прекрасная поэзия и литература. Забирайте голову и плечи, катите в гостиную и 
включайте телевизор. Обещаю, там не будет никакой рекламы. (Я думаю, у женщины, 
написавшей целый том поэзии, достаточно воображения и воспоминаний.) Смотрите 
программу, а выбрать ее вы можете по своему желанию, самую любимую, самую 
заветную, какая придет в голову. Через некоторое время вы устанете, тогда 
выключите телевизор и отвезите голову и плечи обратно в спальню и приставьте к 
остальному туловищу. Вы так устанете, что сразу уснете. Это будет хороший, 
спокойный сон. Когда вы проснетесь, вам захочется поесть или попить. А если вам 
станет одиноко, пусть ваши друзья навещают вас. Но как только вы почувствуете 
наступление боли, забирайте голову и плечи в коляску — и долой из спальни в 
гостиную, смотреть телевизор”.
        Месяца полтора спустя, во время своей обычной воскресной автомобильной 
прогулки по пустыне, я решил навестить мою пациентку. Было 6 часов утра. На 
дежурство только что заступила незнакомая мне сиделка, видимо, не получившая 
исчерпывающих инструкций. Мне пришлось попотеть, прежде чем я убедил ее, что я 
доктор вообще, а также доктор именно этой пациентки. Изучив все мои