совершенно поседели. Я зашел во двор и пошел вслед за стариком к дому. Похоже, 
он имел намерение всерьез со мной сотрудничать. Я опасался, что его придется 
даже утихомиривать. Когда мы наконец после обмена любезностями устроились в 
саду, а сиделка принесла нам чай и ушла, Херш повернулся ко мне:
— Что вы хотите знать, Кранц? Говорите прямо.
— Я хочу знать об Эрихе Редере. — Несмотря на показное простодушие Херша, я 
вовсе не собирался сразу выкладывать ему все. Я незаметно включил диктофон. — Я 
хочу знать, за что его осудили пожизненно и почему освободили досрочно.
Херш помолчал немного, попивая чай, а затем медленно заговорил:
— Я был в числе людей, встречавших Карла Деница после его полных десяти лет, 
проведенных в Шпандау, Я был среди тех, кто встречал оттуда Функа спустя год. И 
среди тех, кто через девять лет приехал за Шпеером и Ширахом. Я был там и в 
1955 году, когда из Шпандау досрочно освободили приговоренного пожизненно 
Редера. Поводом был возраст и плохое здоровье. Но я знаю, что дело было не в 
этом. Даже Гесса, который зналв десятки раз меньше Редера, и то не отпустили. 
Вы знаете, фон Кранц, что не только в самой крепости, но и на всех девяти 
бетонных башнях Шпандау круглые сутки находилась вооруженная охрана? Вход и 
выход всех без исключения — даже коменданта тюрьмы — был разрешен только через 
главные ворота. По всем, кто пытался войти или выйти из крепости другим путем, 
предписано было открывать огонь на поражение без предупреждения. Заключенным и 
охранникам не разрешалось говорить друг с другом. В 6 часов подъем, в 22 — 
отбой. Разрешались только некоторые книги, одно письмо в неделю и строго 
ограниченный круг посетителей, не чаще одного раза в месяц. Достаточно этого? 
Нет? Теперь скажу, как охраняли Редера. Так не охраняли ни Деница, ни Гесса. 
Спустя год после его заключения в тюрьму входную дверь в его камеру сделали 
металлической, и она постоянно находилась под высоким напряжением. К ней нельзя 
было прикасаться ни с какой стороны, не отключив ток. Иначе — мгновенная смерть.
 Система отключалась только из помещения коменданта и только для выхода 
заключенного из камеры и уборки ее. Еда подавалась в камеру на резиновом 
подносе. И каждые десять минут охрана нажимала кнопку проверки электросети в 
этой защитной системе. Каждые десять минут! Шесть раз в час, двадцать четыре 
часа в сутки, семь дней в неделю, 365 дней в году, девять лет Редер слышал 
звонок, означавший, что если он притронется к двери, то будет мертв. Зная, что 
он обречен остаток жизни слышать его, Редер за все это время ни разу не 
попытался покончить с собой, а ведь смерть была такой близкой и легкой. Ради 
чего он жил, как вы думаете, Кранц? Молчите, не знаете.
Я действительно не знал. Херш продолжал:
— И я не знал, пока он сам не рассказал мне. В первый год сидения в Шпандау он 
шесть раз ходатайствовал о замене тюремного заключения на расстрел. Жизнь была 
для него мукой. А затем вдруг стала ценностью. И его тюремщики об этому знали и 
очень опасались, что он сбежит. И охраняли, угрожая его жизни. А он изо всех 
сил жил и ждал чего-то, что в конце концов случилось. Тогда им пришлось 
отпустить его. Тогда он стал им неинтересен и смог дожить на свободе, хотя его 
последние годы и напоминали добровольную тюрьму.
Херш замолчал, ухмыляясь, довольный своим рассказом, а также тем, что 
заинтриговал и отчасти запутал меня. Я не хотел сбивать его вопросами — без них 
он мог рассказать гораздо больше. Внезапно старик пригнулся ко мне, схватил за 
рукав и притянул к себе. Почти шепотом он произнес:
— Редер знал, где находится истинное сокровище. То, что дороже всех на свете 
денег. Он знал, что те, из Новой Швабии, готовы гоняться за ним хоть по гроб 
жизни. Что оно может принести славу, богатство, власть. Столько, что и за всю 
жизнь не потратишь. Но он за этим не гнался. Он посмел быть чуть ли не на ножах 
с самим фюрером, потому что он знал… Он никого не боялся, потому что он 
единственный знал. И Гитлер не смел даже пальцем его тронуть! Редер 
единственный знал точно эти координаты — широту и долготу, и нетолько в 
градусах, но с минутами и секундами. Он знал, в каком отсеке их надо искать, 
как они запакованы. Он знал, что пролежи они там сто лет, ничего им не будет. И 
после войны все захотели узнать, где они лежат. Все — русские, американцы, 
англичане, французы. Они прознали про это в Нюрнберге и принялись охотиться за 
этим, воображая, что это будет работать и у них в руках. А Редер… он, хоть в 
чем-то и не одобрял Гитлера, верил во все эти расовые бредни. Даже для меня это 
кажется несколько… ну, как минимум ненаучным. Но еще шестьдесят пять лет назад 
он приказал мне молчать и не спорить. Он любил арийскую расу и был верен ей, а 
я был верен ему. И не жалел об этом ни одной секунды. Когда его арестовали, он 
все ждал поначалу, что его выпустят, что ему помогут те, бежавшие. Но ему никто 
не помог. Наоборот, его подставили, да еще и оговорили. Для него это был 
тяжелый удар. Он рассказывал мне после, как хотел наложить на себя руки, как 
умолял о виселице, о расстреле — о чем угодно. Ему отказывали под предлогом 
того, что дело закрыто, что приговор вынесен, а суд не может ужесточать 
наложенное наказание. Думаю, что они уже тогда догадывались, что он знал.
Терпению моему уже приходил конец. Тем не менее я собирался держаться до конца 
и не перебивать Херша, как бы тому ни хотелось, чтобы я засыпал его вопросами. 
Мое молчание только подстегивало его рассказ. Он пытался заинтриговать меня все 
больше и больше и выкладывал самые тайные факты один за другим. Иногда и 
вправду лучше молчать. Герман Херш продолжал:
— Спустя год после того, как шефа посадили в Шпандау, к нему пришел странный 
посетитель. К тому моменту Редер уже совсем потерял надежду на помощь. 
Посетителя привели врачи под предлогом расширенного медицинского осмотра. Он 
действительно осмотрел других заключенных, а напоследок пришел к Редеру. Они 
оставались в камере наедине некоторое время. За ними от двери наблюдали