настороженным к тем людям, которые не привыкли к тому, что человек может 
выглядеть иначе, чем они, культурнее и своеобразнее.

Он любил выступать в Юрмале. Там, в Латвии, он чувствовал себя как в родной 
стихии. Латыши были еще не столь советизированы, как жители России, не столь 
догматичны и враждебны к так называемому капиталистическому окружению, и 
человек с европейской наружностью не вызывал у них подозрений. Неприглядные 
однообразные скульптурные группы, девушки с веслом или мячом, вечные серпы и 
молоты, фигуры и бюсты апостолов марксизма-ленинизма не переполняли Латвию. Не 
раздражал его взгляд фасад филармонии с гипсовыми аистами, привлекал шикарный, 
западного уровня ресторан «Лидо». В период «железного занавеса» Юрмала (в то 
время не город, а часть побережья Латвии. –
В. С.
) казалась Мессингу, да и не только ему, неким подобием заграницы.

Но главным для него было общение с отдыхавшими здесь уникальными людьми, 
мыслящими нетрафаретно и свободно, с академиками Ландау и Таммом, со многими 
писателями. Ему и Аиде Михайловне нравилось проводить время с четой писателей – 
Ариадной и Петром Тур. Аида молча ревновала мужа к Ариадне, когда он 
заглядывался на ее поразительной красоты лицо.
Вольф перехватывал тревожный взгляд жены:
– Пойми меня, Аида, я люблю только тебя, ты это знаешь, но Бог создает природу, 
человеческую красоту, чтобы ею любовались люди, тем более что юношеские годы я 
провел в паноптикуме среди страшных уродцев. Теперь я восполняю недоступную мне 
прежде красоту.
– А роман в Буэнос-Айресе, о котором ты мне рассказывал? – замечала Аида.
– Никакого романа не было, – усмехался Вольф Григорьевич, – иначе я тебе не 
рассказал бы о нем… Просто там я встретил тоже очень красивую девушку.
Аида Михайловна верила мужу, хотя после вечеров психологических опытов к нему 
поступали записки от женщин с пожеланием встретиться и даже более того – 
заиметь общего ребенка, который наверняка будет таким же гениальным, как и отец.
 Единственное, о чем немного сожалела Аида Михайловна, так это о том, что у нее 
с Вольфом не было бурного романа, с цветами, с ревностью, с любовными письмами… 
Все решилось очень просто. Он ей был симпатичен, и она понравилась ему. Любовь 
приходила к ним постепенно, но глубоко проникла в сердца. Они не могли жить 
друг без друга. И пятидесятые годы, которые называли «юрмальскими», были самыми 
счастливыми для них. Здесь, в Латвии, в Дубултах, где отдыхали писатели, Вольф 
мог наговориться вдоволь с интересными людьми. Он пытался не обращать внимания 
на юркого прозаика Виктора Финка, который не упускал случая затесаться в 
компанию с Мессингом. Не обладая особым интеллектом, он старался развлекать 
собравшихся «шедеврами» типа: «Дорогая, дорогая, мы пойдем с тобой в „Лидо“, 
только после, а не до».
Много вечеров проводили Мессинги на даче у Вертинских, расположенной за 
рестораном «Юра». Люди, объездившие полмира, понимали друг друга с полуслова, 
им было о чем погоревать, сравнивая свою прежнюю жизнь с нынешней, они вздыхали,
 вспоминая чудесные города, незабываемые встречи с Шаляпиным, другими 
замечательными артистами. Они понимали, что стали узниками новой жизни, из 
которой путь один – на небо, но туда незачем спешить, когда осталось главное – 
работа и любимые жены. Они стали патриотами Страны Советов, и если говорили о 
ее замкнутости, догматичности, то с болью в душе. Во время войны, когда 
объявлялись государственные займы и люди подписывались как минимум на 
ползарплаты, самые большие заявки сделали Мессинг и Вертинский – каждый на 
сорок тысяч рублей, но потом Вертинский отступил.
– У тебя нет детей, – объяснил он свое решение Вольфу Григорьевичу.
Мессинги дружили с молодой парой – Марком Таймановым и Любовью Брук. Тогда они 
составляли фортепьянный дуэт из Ленинграда и тоже были июльскими завсегдатаями 
Юрмалы. Потом Марк полностью посвятил себя шахматам.
Однажды в присутствии юных ленинградцев Вольф Мессинг задумчиво промолвил:
– Когда-нибудь этот курорт вернется Латвии.
Молодые испуганно замолчали.
– Империя Македонского развалилась, рухнуло татаро-монгольское иго, даже 
Наполеон не завладел всем миром. Каждый народ должен жить в своей стране и так, 
как он желает. Я это предвижу. Как урок из истории. Не входя в каталепсию, – 
усмехнулся Вольф Григорьевич.
– Ты это сказал на улице Иомас, – шутливо заметила Аида Михайловна, играя роль 
летописца при муже. – Жаль, что нет блокнота записать пророчество.
– Да, – улыбнулся Мессинг, – будь здесь Виктор Финк, он это высказывание не 
только записал бы, но и сообщил куда следует.
Чета Таймановых понимающе заулыбалась.
– Впрочем, у каждого может быть свой Финк, – вздохнул Вольф Григорьевич.
Через много лет эти слова Мессинга, вероятно, вспомнит гроссмейстер Марк 
Тайманов – органы безопасности сочтут идеологической диверсией его разгромное 
поражение в матче с гением шахмат Робертом Фишером и установят за шахматистом 
наблюдение. На таможне его проверят сверхтщательно, а по случаю найденной в 
чемодане книги Солженицына устроят вакханалию в печати и на некоторое время 
вообще отлучат гроссмейстера от зарубежных поездок…
До потери жены Вольф Григорьевич напоминал большого ребенка. Требовал 
постоянного ухода, и это вовсе не было прихотью разбалованного жизнью человека. 
Он настолько погружался в работу, столько сил она у него отнимала, что на 
другие заботы, даже о самом себе, энергии уже не оставалось. Но после смерти