серые нитки, а коричневые, и это был полезный совет.
Как утверждает Лунгина, Мессинг был человеком разным – нервным, напряженным на 
сцене, спокойным, нежным и веселым в доме, среди друзей. О Мессинге ходило 
множество слухов. Поговаривали, что одна зарубежная научная организация 
предложила телепату миллион рублей за его мозг, который он должен был ей 
завещать. Знакомый почерк отечественной госбезопасности. Мессинг смеялся, не 
подавал вида, но не сомневался, что его работа близка к науке, и, повторяем, 
переживал бесконечно, что она себе во вред не уделяет ему необходимого внимания.

В 1960 году у Аиды Михайловны появились метастазы рака груди. После ее удаления 
она прошла курс интенсивной терапии, и процесс развития болезни замедлился. 
Татьяна Лунгина пишет: «Я искренне восхищалась Аидой. Как сильно она держалась 
за жизнь! Какая у нее была сила воли! Какое самообладание надо иметь, чтобы 
между курсами химиотерапии и облучения сопровождать мужа и ассистировать ему на 
выступлениях. В пути ей постоянно нужно было делать инъекции, чтобы она 
добралась до Москвы живой. Вольф не положил ее в больницу после возвращения из 
Горького, когда он на руках вынес ее из теплохода… Аида знала, что умирает, но 
даже тогда оптимизм не покидал ее… Она пыталась убедить Мессинга, что все будет 
хорошо. Однажды пациентку навестили директор института онкологии Николай Блохин 
и гематолог Иосиф Кассирский.
– Дорогой Вольф Григорьевич, – сказал Блохин, – вы не должны так расстраиваться.
 Вы знаете, даже у пациентов в критическом состоянии наступает улучшение, они 
живут еще долгое время. Я помню…
Вольф Григорьевич не дал ему закончить. Он дрожал, руки его тряслись, на лице 
появились красные пятна.
– Послушайте! – почти прокричал он. – Я не ребенок. Я – Мессинг! Вы говорите 
чепуху. Она не поправится. Она умрет. – Замолчал и через минуту обреченно 
вымолвил: – Она умрет второго августа в семь часов вечера.
Так и случилось. После похорон Мессинг впал в депрессию, которая длилась девять 
месяцев. Он думал, что судьба Аиды Михайловны – судьба добрых и ранимых людей. 
Она переживала за него всегда: и в минуты успеха, и в дни, когда он был 
расстроен и хмур, когда признавался ей, что, по существу, разменял свой талант 
на эстраде, что мог бы принести немало пользы науке, если бы она серьезно 
изучала его способности… И он сам виноват в том, что упустил моменты для этого…
– Какие? – удивлялась Аида Михайловна. – Ты отказался от работы с учеными?
– Если разобраться, то это выходит таким образом, – вздохнул Вольф Григорьевич.
 – В 1948 году Сталин разрешил польским евреям вернуться на родину. А я не 
подал заявления…
– Почему?
– В Польше был установлен такой же строй, как и в СССР, но за границу выбраться 
было легче. Меня еще помнили во всем мире. Ведь мною интересовались ученые 
мирового значения: доктор Абель, сам Зигмунд Фрейд. Я объездил с успехом почти 
весь мир… Я мог уехать, но совесть мешала. Я считал, что обязан новой родине 
спасением от гибели, что могу принести ей пользу. Покончат с послевоенной 
разрухой, и дойдут руки до моих опытов. Но шел год за годом, а меня 
использовали только как артиста, делающего большие сборы. И я не стремился 
много выступать в Москве. Наивно думал, что нужен вдалеке от нее, где менее 
развита культура.
– Почему же ты скрыл от меня, что была возможность уехать? У меня, кроме 
больной сестры никого здесь нет. Родители сгинули где-то в лагерях, ты помнишь. 
Их недавно реабилитировали, но мне от этого не легче. Я всегда знала, что они 
честные люди, и ненавидела «горца, не понимающего Пастернака». Когда вождь умер,
 то многие плакали оттого, что этот убийца не сдох раньше. Почему же ты молчал, 
Вольф?
– Я думал, размышлял… Как поступить… – впервые солгал жене Вольф. Он скрывал от 
нее свои отношения со Сталиным, с КГБ. Мессинг боялся, что если подаст 
заявление на отъезд даже в Польшу, то Сталин убьет его. Ведь Мессинга не раз 
вызывали сотрудники КГБ, не на Лубянку, а в обычный номер гостиницы «Москва», 
интересовались мыслями и намерениями волнующих их персон, но ясновидящий всегда 
говорил правду, а не то, что хотели услышать от него чекисты. Одни из них 
бледнели, другие багровели при этом, кое-кто наверняка был готов прикончить его,
 но, видимо, имелось указание не наносить ему физических травм…
После смерти Аиды Михайловны Мессинг осиротел в третий раз. В первый – после 
смерти матери, во второй – после гибели отца. Но тогда он был еще молодым и 
сильным, надеялся на встречу с чудесной женщиной, нашел ее, вернее, она нашла 
его. Поверила в его возможности и доброту, охраняла, как могла, от напастей, 
помогала в быту, в работе, ему было для кого жить, а теперь он осиротел 
бесповоротно. Отныне оставались только воспоминания. Когда сестра Аиды 
Михайловны Ираида через полгода после смерти жены напомнила ему о работе, о том,
 не пора ли вернуться на сцену, то Мессинг, чуть не заплакав, проговорил:
– Я не могу! Не могу! Я ничего не чувствую!
Он не хотел выходить на сцену без Аиды. Он перечитывал аннотацию, которую она 
произносила перед выступлениями, и ему казалось, что он слышит ее голос, видит 
ее живую, строго одетую и элегантную: она готовит зрителя к его работе, читая 
заунывный и навязанный ему начальством текст так, что он оживает, кажется 
нужным и правдивым: «Психологические опыты Мессинга, которые вы сейчас увидите, 
свидетельствуют о наличии у Мессинга чрезвычайно интересной способности: 
Мессинг в точности, безошибочно выполняет самые сложные мысленные приказания, 
которые любой из присутствующих может ему предложить.
На первый взгляд умение Мессинга улавливать мысленные приказания других людей