подходящий.

Девушку вернули. Командир предложил ей пройти медицинскую комиссию и сдать 
испытания.

Скоро у нас в отряде появилась новая боевая единица: штурмап Фрося, как её все 
звали.

Фрося оказалась способным, грамотным штурманом. Кроме того, она знала радио и 
хорошо работала на ключе. Сначала её посылали на боевые задания с опытными 
мастерами своего дела. Но вскоре она была допущена к самостоятельным полётам и 
начала работать с лётчиком Беловым.

Однажды они вылетели в район Брянска. Связь Фрося всегда держала прекрасно. На 
этот раз они имели скромное задание – разведать погоду. Каждые пятнадцать минут 
мы получали от неё сообщение. Вдруг связь на некоторое время прервалась. Затем 
Фрося сообщила: «В районе Брянска большое скопление танков. Бросаю бомбы». 
Опять наступил перерыв – и новое сообщение: «Самолёт горит. Лётчик ранен. 
Стрелок убит». На этом связь была прервана.

У нас в полку сильно загоревали. Многие поговаривали, что, будь на месте Фроси 
старый, опытный штурман, надежда на спасение людей ещё таилась бы. «Дивчина она 
хорошая, но бывалый человек в таком положении оказался бы полезнее» – так 
судили у нас в полку.

Тем временем от потерпевшего бедствие экипажа никаких сведений не было. Белова 
и Фросю считали погибшими.

Прошло три месяца.

Стояла глубокая зима. В гуще Брянских лесов скрывалось немало партизанских 
отрядов. Лётчики нашего полка довольно часто получали задания на «малую землю»: 
мы возили партизанам продовольствие, оружие, одежду, вывозили раненых.

Однажды, когда из такого полёта вернулся самолёт, на его борту оказались Белов 
и наша Фрося.

Трудно рассказать о радости, испытываемой военными людьми, когда к ним 
возвращаются товарищи, которых считали погибшими! Фросю и Белова буквально на 
руках вынесли из самолёта… И уж действительно ни с чем не сравнима была наша 
радость и гордость, когда мы услыхали историю их спасения.

Фрося скромно молчала. А Белов рассказал нам вот что.




Когда загорелся самолёт, Белов был тяжело ранен в бедро. Он не мог двигаться. 
Фрося вложила ему в руку парашютное кольцо и помогла перевалиться через борт 
машины. Тут же она прыгнула сама. Приземляясь, раненый лётчик не мог 
самортизировать ногами и от острой боли потерял сознание.

– Надо сказать правду, – рассказывал Белов, – что, когда Фрося нашла меня на 
опушке леса без чувств, она решила, что я умер. Тут наш штурман повёл себя не 
по-мужски: она кинулась на мой «труп» и так разревелась, что привела меня 
своими слезами в сознание. Начиная с того момента, когда она обнаружила, что я 
жив, её поведению может позавидовать любой храбрейший и мужественный боец и 
разведчик.

Положение наше было тяжёлое. Двигаться я не мог. Аварийного пайка могло хватить 
на два дня, и то по самой скромной порции. Кроме того, нас легко могли 
обнаружить фашисты. Неподалёку упал наш самолёт – мы видели зарево от 
догоравшей на земле машины. Этот костёр мог привлечь внимание врагов.

Уж не знаю, откуда у Фроси столько силы: она взвалила меня на спину и понесла. 
От боли я снова потерял сознание. Не знаю, сколько времени она меня так 
протащила. Говорит, что недалеко, но, по-моему, это неправда.

Я очнулся снова уже в шалаше, на довольно мягкой «постели» из сухого мха. 
Убежище у нас было прекрасно замаскировано, но положение опять очень неважное. 
Есть было нечего. Рана моя горела, и я по-прежнему совсем не мог двигаться.

Мы решили расстаться. Сидеть нам обоим в шалаше – значило обречь себя на 
голодную смерть. Если же Фросе удалось бы найти партизан или местных жителей, 
которые взялись бы нам помочь, мы были бы спасены. Она ушла в разведку.

Фроси не было два дня… Остальное пусть она сама рассказывает.

– Товарищ командир, – взмолилась Фрося, – я не умею. Вы уж начали, вы и 
продолжайте!