числа тех, кто в 30-х годах, занимая руководящие должности, принимал активное 
участие в репрессиях или же слишком много знал о внутрипартийных интригах. В 
отличие от прошлых лет все эти люди, лишившись больших пенсий и партийных 
билетов, тем не менее остались живы – их не расстреляли, не посадили в тюрьму. 
Среди них было двое отличившихся в делах атомной разведки: генерал-майор 
Овакимян, координировавший в 1941– 1945 годах работу НКВД в Соединенных Штатах 
по сбору информации об атомной бомбе, и мой заместитель Василевский, 
единственным обвинением против которого была его якобы чересчур близкая связь с 
Берией.

Настроения в Москве явно менялись, и об этом, в частности, говорил тот факт, 
что Василевскому удалось восстановиться в партии. Он использовал свои прошлые 
связи с Бруно Понтекорво, который в это время находился в Москве и стал 
академиком. Понтекорво лично просил Хрущева за своего друга. Василевский и 
Горский, проявившие себя по линии «атомной» разведки, занялись переводом 
приключенческих романов с английского и французского. Некоторые бывшие офицеры 
госбезопасности – при поддержке Ильина, ставшего после реабилитации в 1954 году 
оргсекретарем московского отделения Союза писателей СССР, – стали писателями и 
журналистами. Хотя реабилитация давала право на восстановление в прежней 
должности, практически это оказалось невозможным. Но все же людям позволили 
начать новую жизнь и получить более высокую пенсию.



К счастью, мое пребывание во Владимирской тюрьме совпало с кратким периодом 
либерализации пенитенциарной системы, осуществлявшейся при Хрущеве. Так, мне 
было разрешено получать до четырех продуктовых передач ежемесячно. И хотя на 
первых порах я нередко терял сознание и чувствовал сильные головокружения из-за 
страшных головных болей, силы мало-помалу начали ко мне возвращаться. Правда, 
держали меня в одиночной камере, но все же полностью я не был изолирован – имел 
доступ к газетам, мог слушать радио, пользоваться тюремной библиотекой.

Владимирская тюрьма была примечательной с многих точек зрения. Построенная при 
Николае II в начале нынешнего столетия, она использовалась как место заключения 
наиболее опасных с точки зрения государства преступников, которых властям 
всегда нужно было иметь под рукой. В сущности, ту же роль Владимирская тюрьма 
выполняла и при советской власти, и заключенных оттуда нередко возили в столицу 
для дополнительных допросов. По иронии судьбы меня поместили во втором корпусе 
тюрьмы, который до этого я дважды посещал для бесед с пленными немецкими 
генералами, отбывавшими здесь свой срок. В то время мне показали оставшуюся 
незанятой тюремную камеру, в которой сидел будущий герой революции и 
гражданской войны, один из организаторов Красной Армии, Михаил Фрунзе.

В мое время тюрьма состояла из трех главных корпусов, в которых содержалось 
примерно восемьсот заключенных. После 1960 года тюрьму расширили, и теперь в 
трех перестроенных корпусах могло находиться до тысячи человек. Режим в тюрьме 
отличался строгостью. Всех поднимали в шесть утра. Еду разносили по камерам: 
скудную пищу передавали через маленькое окошко, прорезанное в тяжелой 
металлической двери камеры. Голод был нашим постоянным спутником, достаточно 
было поглядеть в тусклые глаза заключенных, чтобы убедиться в этом. На первых 
порах постель поднималась к стене и запиралась на замок, так что днем полежать 
было нельзя. Можно было сидеть на стуле, привинченном к цементному полу камеры. 
В день нам разрешалась прогулка от получаса до сорока пяти минут в так 
называемом боксе – внутреннем дворике с высокими стенами, напоминавшем скорее 
комнату площадью примерно метров двадцать, только без потолка. Присутствие 
охраны было обязательным. Для дневного отдыха полагался всего один час после 
обеда, когда надзиратель отпирал кровать. Туалета в камере не было – его 
заменяла параша. Каждый раз, когда заключенному надо было пойти в уборную, он 
должен был обращаться к надзирателю. (Говорят, что сейчас в камерах 
Владимирской тюрьмы появились туалеты.) И хотя спать разрешалось с десяти часов 
вечера, свет горел всю ночь.

После нескольких дней заключения я стал замечать сочувственное к себе отношение 
со стороны администрации тюрьмы. Меня перевели из одиночной камеры в тюремную 
больницу, где давали стакан молока в день и, что было куда важнее для меня, 
разрешали лежать в кровати днем столько времени, сколько я хотел.

Довольно скоро я обнаружил, что в тюрьме было немало людей, хорошо мне 
известных. Например, Мунтерс, вскоре освобожденный бывший министр иностранных 
дел Латвии. В 1940 году, после переворота в Латвии, я отвез его в Воронеж, где 
он стал работать преподавателем в местном университете. Или Шульгин, за которым 
разведка НКВД охотилась за границей лет двадцать. После взятия Белграда нашими 
войсками в 1945 году бывший заместитель председателя Государственной Думы был 
арестован, вывезен в Советский Союз и предан суду за антисоветскую деятельность 
во время гражданской войны и в последующие годы.

Через три или четыре камеры от меня находился некто Васильев: на самом деле это 
был сын Сталина, Василий, который и здесь, в тюрьме, умудрялся устраивать 
скандалы. Как-то раз, когда к нему на свидание приехала жена, дочка маршала 
Тимошенко, он набросился на нее с кулаками, требуя, чтобы она немедленно