подходит для выполнения такого задания.

Просим Вашего согласия".



Сталин не сделал никаких пометок на документе. Письмо не было подписано. В 
кабинете Сталина, глядя ему в глаза, я сказал, что «Макс» не подходит для 
подобного поручения, так как он никогда не был боевиком-террористом. Он 
участвовал в операции против Троцкого в Мексике, против агента охранки в Литве, 
в ликвидации лидера троцкистов Испании А. Нина, но лишь с задачей обеспечения 
выхода боевиков на объект акции. Кроме того, из документа не следует, что 
прямой выход на Тито гарантирован. Как бы мы о Тито ни думали, мы должны 
отнестись к нему как к серьезному противнику, который участвовал в боевых 
операциях в военные годы и, безусловно, сохранит присутствие духа и отразит 
нападение. Я сослался на нашего агента «Вала» – Момо Джуровича, генерал-майора 
в охране Тито. По его отчетам, Тито был всегда начеку из-за напряженного 
внутреннего положения в Югославии. К сожалению, «Вал» в связи с внутренними 
интригами, не так уж отличавшимися от наших, потерял расположение Тито и в 
настоящее время сидел в тюрьме.

Будет разумнее использовать разногласия в окружении Тито, отметил я, 
лихорадочно придумывая, каким образом ввести в игру находившегося под арестом 
Эйтингона, чтобы он отвечал за исполнение операции, так как Григулевич очень 
ценил его – они в течение пяти лет работали бок о бок за границей.

Игнатьеву не понравились мои замечания, но я внезапно почувствовал уверенность, 
поскольку упоминание высокопоставленного источника информации из службы 
безопасности Тито произвело впечатление на Сталина.

Однако Сталин прервал меня и, обращаясь к Игнатьеву, сказал, что это дело надо 
еще раз обдумать, приняв во внимание внутренние «драчки» в руководстве 
Югославии. Потом он пристально посмотрел на меня и сказал, что, так как это 
задание важно для укрепления наших позиций в Восточной Европе и для нашего 
влияния на Балканах, подойти надо к нему исключительно ответственно, чтобы 
избежать провала, подобного тому, который имел место в Турции в 1942 году, 
когда сорвалось покушение на посла Германии фон Папена. Все мои надежды поднять 
вопрос об освобождении Эйтингона мгновенно улетучились.

На следующий день в министерстве мне выдали два литерных дела – «Стервятник» и 
«Нерон», содержавших компромат на Тито. Там также были еженедельные отчеты от 
нашей резидентуры в Белграде. Досье включали в себя идиотские резолюции 
Молотова: искать связи Тито с профашистскими группировками и хорватскими 
националистами. В досье я не нашел никаких реальных фактов, дающих возможность 
подступиться к ближайшему окружению Тито, чтобы наши агенты могли подойти 
достаточно близко для нанесения удара.

Когда меня вызвали на следующий день в кабинет Игнатьева, там было трое из 
людей Хрущева – Савченко, Рясной и Епишев, – и я сразу же почувствовал себя не 
в своей тарелке, потому что прежде обсуждал столь деликатные вопросы лишь 
наедине с Берией или Сталиным. Среди присутствующих я был единственным 
профессионалом разведки, имевшим опыт работы за рубежом. Как можно было сказать 
заместителям министра, что план их наивен? Я не поверил своим ушам, когда 
Епишев прочел пятнадцатиминутную лекцию о политической важности задания. Потом 
включились Рясной и Савченко, сказав, что Григулевич как никто подходит для 
такой работы, и с этими словами показали его письмо к жене, в котором он 
говорил о намерении пожертвовать собой во имя общего дела. Григулевича, видимо, 
страхуясь, вынудили написать это письмо.

Я понял, что мои предостережения не подействуют, и сказал, что как член партии 
считаю своим долгом заявить им и товарищу Сталину, что мы не имеем права 
посылать агента на верную смерть в мирное время. План операции должен 
обязательно предусматривать возможности ухода боевика после акции, нельзя 
согласиться с планом, в котором агенту приказывали уничтожить серьезно 
охраняемый объект без предварительного анализа оперативной обстановки. В 
заключение Игнатьев подчеркнул, что все мы должны думать, думать и еще раз 
думать о том, как выполнить директиву партии.

Это совещание оказалось моей последней деловой встречей с Игнатьевым и Епишевым.
 Через десять дней Игнатьев поднял оперативный состав и войска МГБ по тревоге и 
конфиденциально проинформировал начальников управлений и самостоятельных служб 
о болезни Сталина. Через два дня Сталин умер, и идея покушения на Тито была 
окончательно похоронена.

Тем временем мои попытки перейти на работу в партийные органы или Совет 
Министров, казалось, начали приносить плоды. В 1952 году я отправил в ЦК 
информацию, полученную от нашей резидентуры в Вене, о планах американцев 
похитить секретаря ЦК австрийской компартии. Меня вызвали в ЦК к Суслову, чтобы 
обсудить эти данные. Спустя несколько дней, в первые дни марта 1953 года, мне 
сказали, что мою кандидатуру рассматривают на замещение вакансии заместителя