взята нами под контроль. В числе их был В. Штрандман, который до революции 
возглавлял российское посольство в Югославии. В апреле 1918 года правительство 
Колчака назначило Штрандмана посланником в Королевстве сербов, хорватов и 
словенцев в Югославии. В 20-30-е годы он в Белграде занимался оказанием помощи 
российским беженцам. Его избирали делегатом Нансенского комитета, названного в 
честь известного мореплавателя. В 1934 году Штрандман стал уполномоченным 
российского Красного Креста в Югославии.

В его окружении нам удалось создать прочные позиции, позволившие в 1938 году 
выйти на очень важные связи с военными кругами Югославии.

Еще один видный деятель эмиграции, который находился под нашим контролем, — 
Евгений Васильевич Саблин. Этот человек, проживая в Лондоне, имел большие связи 
среди англичан. Был дипломатом, секретарем российской миссии в Тегеране. В 1915 
году его назначили первым секретарем российского посольства в Лондоне. После 
Февральской и Октябрьской революций оставался вторым лицом посольства России в 
Лондоне. Скончался Саблин в английской столице после второй мировой войны. Он 
был вхож в английский Форин-офис — МИД Великобритании. Долгое время был там 
внештатным консультантом по российской политике и российской проблематике.

Благодаря деятельности закордонных агентов Дьяконова и Третьякова мы подобрали 
ключи к еще двум российским эмигрантам — Милюкову и Маклакову. Милюков — фигура 
известная. Это крупный политический деятель, авторитет которого в кругах 
эмиграции был очень большой. С ним даже встречались советские дипломаты после 
окончания войны. Маклаков — крупный государственный деятель дореволюционной 
России. В октябре 1917 года был послом Временного правительства. Нам удалось 
полностью контролировать всю его почту, к которой в Кремле проявлялся вполне 
закономерный интерес. Ибо в переписке Маклакова с Саблиным и Штрандманом 
давались оценки крупных событий того времени. Причем комментарии были не только 
по материалам открытой прессы, но и по важнейшим источникам министерств 
иностранных дел Франции и Великобритании. После признания Францией СССР в 1924 
году Маклаков возглавил эмигрантский комитет, объединявший различные российские 
и зарубежные организации. Руководил он также центральным офисом по делам 
русских беженцев в Париже, который был признан французскими властями и Лигой 
Наций. Вся его деятельность не могла оставаться вне нашего поля зрения.

Но работа по эмиграции — это не только то, что связано с изучением обстановки и 
анализом ситуации. Работая с эмигрантами, завязывая с ними отношения, формируя 
подходы и позиции, мы всегда помнили, что это исключительно деликатное дело. 
Используя тягу россиян, проживающих за границей, к общению, мы получали 
политическую, экономическую информацию, что не только помогало в оценке той или 
иной политической обстановки, но и позволяло через этих людей оказывать влияние 
на развитие событий.

Здесь следует признать, что политическая борьба в нашей стране в значительной 
степени инспирировалась искусственным преувеличением роли эмиграции в создании 
внутренней оппозиции. С этим связаны политические процессы в отношении 
Промпартии, Трудовой крестьянской партии (ТКП), процесс Союзного бюро 
меньшевиков, которые были инициированы советской внешней разведкой. Наша 
агентура часто преувеличивала масштаб связей российской военной и политической 
эмиграции с зарубежными государственными деятелями и спецслужбами. Был и другой 
аспект. Поступающие агентурные сведения из спецслужб Германии, Франции и Англии 
некритически констатировали утверждения монархистов, промышленников из числа 
русской эмиграции о том, что они имеют множество сторонников в Советской России,
 особенно в кругах научно-технической интеллигенции и среди военных 
специалистов.

С этим связано одно неприятное событие. Наш видный закордонный агент Третьяков 
был потрясен, узнав, что его переписка с профессорами Кондратьевым и Рамзиным, 
которые проходили по делу Промпартии, по обвинению «в организации 
контрреволюционного заговора», была преподнесена как доказательство в открытом 
судебном заседании. Имя Третьякова замелькало в официальных советских изданиях. 
Таким образом произошла его расшифровка. К нему был проявлен соответствующий 
интерес со стороны немецких и французских спецслужб. Третьяков вынужден был 
обратиться к нашему резиденту в Париже и выразить законное негодование по этому 
поводу.

Надо, однако, признать, сообщения ОГПУ и НКВД из-за кордона отражали не наличие 
организованной оппозиции в Советском Союзе, а, скорее, довольно широкое 
распространение антисоветских настроений главным образом среди интеллигенции и 
специалистов. Да, эти враждебные настроения имели место, было и оппозиционное 
отношение к Советской власти и неприятие пятилеток, индустриализации, но все 
это преподносилось руководству как существование организованного 
контрреволюционного подполья. Таким образом следственные органы, опираясь на 
указания, поступающие сверху в связи с информацией, пришедшей из-за границы, 
делали определенные выводы. Все это инициировало первую волну репрессий против 
научно-технической интеллигенции в начале 30-х годов.

Любопытен такой момент. Агентурная работа английской и французской разведок 
против СССР вплоть до 1938 года также концентрировалась на использовании