Как ни огорчительно было для Алеши, все же не утерпел прочесть письмо: бабушка 
своим крупным и неторопливым почерком отписывала, что в доме скучно и сиротливо 
без внучат, звала всех погостить, потому что на рынке появились фрукты, свежие 
грибы, даже южная завозная черешня продается, и к тому же в Ленинграде 
наступили диковинные белые ночи, без света можно читать и писать; в конце она 
посылала многократные поклоны и как бы между прочим намекала, чтобы не забывали,
 почаще слали письма, а то вся извелась в тоске и у нее, старой, по той причине 
болит сердце... 

- Съездим за папой и сразу ответим, - сказал Алеша. 

- Напишем, сынок, напишем, - кивнула мать. - Достань-ка папин охотничий рюкзак. 
Продукты уложим. 

- Нам так далеко ехать? - не то обрадованно, не то с недовольством спросил 
Алеша. 

- Не так далеко, но, может, придется заночевать. 

Света ни в какую не хотела оставаться у каких-то Гребенниковых, придумывала 
всякие страхи, вплоть до того, что у них гусак больно кусается, и ее пришлось 
долго уговаривать. 

Уже когда вышли на дорогу, Екатерина Степановна раза три останавливалась и 
мокрыми от слез глазами глядела на дом. Кому-кому, а ей было понятно, что идут 
они вовсе не за тем, чтобы свидеться с мужем, а лишь бы узнать, что с ним, куда 
его увезли. 

Желая попасть в город пораньше, пошли они прямиком через лес. Спешить 
приходилось и потому, что небо снова, как и ночью, заволакивалось тучами. Косо 
надвигалась с запада темно-сизая полоса дождя. Мелкая дрожь волновала листву 
осинника. Проглянувшее с утра солнце спряталось в рвани облаков, и вот уже 
первые капли дождя похолодили лица. Екатерина Степановна с сыном не стали 
укрываться и пережидать в лесу, пока кончится дождь, - вышли на дорогу, побрели 
по мягкой, прибитой дождем пыли. 

По дороге их подобрала крытая брезентом грузовая машина. 

В Минск въезжали по умытому дождем и слегка дымившемуся паром асфальту. Шумно 
было на улицах, нарядны и веселы горожане, но от этого настроение у Екатерины 
Степановны не поднялось; радость окружающих еще больше удручала ее. 

Сойдя с машины в центре города, она вдруг заколебалась, не зная, куда идти и у 
кого навести справки. Решилась пока зайти в штаб округа - где же, как не там, 
знают о судьбе мужа-командира? И когда позвонила из пропускного бюро в приемную 
командующего, назвалась женой комбрига Шмелева, адъютант отнесся к ней учтиво, 
пообещал сразу доложить. Но прождала больше часа, а пропуска так и не дали. 
Позвонила снова, теперь адъютант говорил сухо, будто кто подменил ему голос, и 
отказал в приеме, посоветовал идти в прокуратуру. "Теперь никому нет дела до 
моего мужа", подумала она, вешая умолкшую трубку. 

На прием к прокурору ей тоже не удалось попасть. Дежурный с 
безразлично-скучающим взглядом нехотя выслушал ее, отвел в комнату для 
посетителей, велел сидеть и ждать. Томительно долгим было это ожидание, 
гнетущим. 

Под вечер в комнату вошел дежурный. Екатерина Степановна встала. Поднялся и 
Алеша. Глаза его сияли. Дежурный подал ей узкий листок бумаги с отбитым на 
машинке текстом. Трудно, давясь воздухом, читала: 

"Гр-ко Шмелевой Е. С. 

Настоящим уведомляется, что ваш муж Шмелев Н. Г., год рождения 1898, находится 
под стражей..." Глаза ее остекленели, лицо перекосилось, и по щеке, бледной, 
как прихваченный морозом кленовый лист, скатились крупные слезы. Подкосились 
ноги, в беспамятстве опустилась на жесткий стул, только в руке ее дрожала 
бумажка. 

- Мама, не надо... - просил Алеша, кривя от обиды губы. 

- Видишь, сыночек, что пишут... 

- Не надо, мама, не плачь! Это неправда... Неправда! Наш папа никакой не враг! 
- почти выкрикнул он, и мать взяла его за руку - их руки были одинаково 
маленькими, но в глазах сына она впервые увидела упрямую суровинку... 

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ 

С весны 1941 года началось ускоренное передвижение германских войск к рубежам