была в перчатке. В другой руке он держал хлыстик. Он был одет в солдатскую 
бумажную летнюю гимнастерку с неаккуратно пришитыми, прямо на ворот, зелеными 
полевыми генеральскими звездочками и в запыленную зеленую фуражку. Это был 
высокий рыжеватый человек с умным усталым лицом и резкими, быстрыми движениями.

Он выслушал нас, постукивая хлыстиком по сапогу.

– Не могу говорить с вами.

– Почему, товарищ генерал?

– Не могу. Должен для пользы дела поспать.

– А через сколько же вы сможете с нами поговорить?

– Через сорок минут.

Такое начало не обещало ничего хорошего, и мы приготовились сидеть и ждать по 
крайней мере три часа, пока генерал выспится.

Петров ушел в свою мазанку, а мы стали ждать. Ровно через сорок минут нас 
позвал адъютант Петрова. Петров уже сидел за столом одетый, видимо, готовый 
куда-то ехать. Там же с ним за столом сидел бригадный комиссар, которого Петров 
представил нам как комиссара дивизии. В самом же начале разговора Петров сказал,
 что он может уделить нам двадцать минут, так как потом должен ехать в полк. Я 
объяснил ему, что меня интересует история организации Одесской кавалерийской 
дивизии ветеранов и бои, в которых он с ней участвовал.

Петров быстро, четко, почти не упоминая о себе, но в пределах отведенного 
времени давая краткие характеристики своим подчиненным, рассказал нам все, что 
считал нужным, об этой сформированной им дивизии, потом встал и спросил, есть 
ли вопросы. Мы сказали, что нет. Он пожал нам руки и уехал…»


Далее Симонов продолжает:



«Ивана Ефимовича Петрова я знал потом на протяжении многих лет и знал, как мне 
кажется, хорошо, хотя, быть может, и недостаточно всесторонне.

Петров был человеком во многих отношениях незаурядным. Огромный военный опыт и 
профессиональные знания сочетались у него с большой общей культурой, широчайшей 
начитанностью и преданной любовью к искусству, прежде всего к живописи. Среди 
его близких друзей были превосходные и не слишком обласканные в те годы 
официальным признанием живописцы. Относясь с долей застенчивой иронии к 
собственным дилетантским занятиям живописью, Петров обладал при этом 
своеобразным и точным вкусом.

Петров был по характеру человеком решительным, а в критические минуты умел быть 
жестким. Однако при всей своей, если можно так выразиться, абсолютной военности,
 он понимал, что в строгой военной субординации присутствует известная 
вынужденность для человеческого достоинства, и не жаловал тех, кого приводила в 
раж именно эта субординационная сторона военной службы. Он любил умных и 
дисциплинированных и не любил вытаращенных от рвения и давал тем и другим 
чувствовать это.

В его поведении и внешности были некоторые странности или, вернее, 
непривычности. Он имел обыкновение подписывать приказы своим полным именем: 
«Иван Петров» или «Ив. Петров», любил ездить по передовой на «пикапе» или на 
полуторке, причем для лучшего обзора частенько стоя при этом на подножке.

Контузия, полученная им еще в гражданскую войну, заставляла его, когда он 
волновался и особенно когда сердился, вдруг быстро и часто кивать головой так, 
словно он подтверждал слова собеседника, хотя обычно в такие минуты все бывало 
как раз наоборот.

Петров мог вспылить и, уж если это случалось, бывал резок до бешенства. Но к 
его чести надо добавить, что эти вспышки были в нем не начальнической, а 
человеческой чертой. Он был способен вспылить, разговаривая не только с 
подчиненными, но и с начальством.

Однако гораздо чаще, а вернее, почти всегда, он умел оставаться спокойным перед 
лицом обстоятельств.

О его личном мужестве не уставали повторять все, кто с ним служил, особенно в 
Одессе, в Севастополе и на Кавказе, там, где для проявления этого мужества было 
особенно много поводов. Храбрость его была какая-то мешковатая, неторопливая, 
такая, какую особенно ценил Толстой. Да и вообще в повадке Петрова было что-то 
от старого боевого кавказского офицера, каким мы его представляем себе по