Кертнер повернулся на голос и увидел в толпе зевак, собравшихся во дворе суда...
 Маурицио, самого Маурицио. Он так отчаянно жестикулировал, будто его должны 
были увидеть и понять матросы в глубоком трюме парохода. 

Маурицио показал Кертнеру кулак. Со стороны это выглядело так какой-то моряк 
возмущенно грозит врагам фашистского режима. Но Кертнер отчетливо видел, как 
именно Маурицио поднял кулак, - он умудрился послать ему приветствие "Рот 
фронт!" 

Обрадованный и в то же время пристыженный, смотрел он на Маурицио. За дни 
следствия и суда Этьен уже не раз мысленно попросил у дружка Эрминии прощения 
за то, что плохо о нем думал. Этот симпатичный бахвал и выпивоха небось и не 
подозревает, как Этьен из-за него мучился угрызениями совести! 

Кертнер собрался ответно помахать Маурицио. Если бы он не отшвырнул тогда 
наручники перед первой поездкой в суд - не смог бы сейчас и рукой махнуть 
Маурицио. 

"Да, ради одного этого стоило поскандалить с тюремным начальством!" 

Но слишком много сыщиков шатается в толпе возле тюрьмы. Как бы не навредить 
Маурицио. 

И Кертнер не ответил ему приветственным жестом, будто на руках у него и в самом 
деле были наручники. Он едва заметно кивнул Маурицио, и тут же его поспешно 
втолкнули в автомобиль. 

Он ехал в тряской полутьме и размышлял: "Маурицио специально приехал в Рим, 
чтобы узнать приговор, и поджидал меня во дворе суда, чтобы подбодрить". 

Кертнера увезли в трибунал обвиняемым, а вернулся он в тюрьму осужденным. 

53 

После суда Кертнера перевели в другую камеру. Стены ее стали обстукивать с 
обеих сторон - появился новый жилец! 

Но как ответить, не зная условной азбуки? Он старательно повторял чей-то стук, 
давая понять, что слышит вызовы и готов общаться. Никакого разговора между 
соседями, конечно, сложиться не могло. 

Отчаявшись, он подошел к одной стене, затем к другой и принялся громко кричать. 


- Я не знаю азбуки! 

Соседи замолкли, но вовсе не потому, что через метровую каменную толщу дошел 
его голос. 

Утром наступила долгожданная минута - на прогулку. Он слышал, как с железным 
лязгом один за другим открывались замки в камерах. Наверное, выходят будущие 
товарищи по прогулке. Однако его вывели без спутников, он гулял в треугольном 
отсеке тюремного двора один. 

Почему же в других отсеках гуляли одновременно по нескольку человек? Или они 
приговорены к менее строгому режиму? 

На тюремном дворике робко зеленела трава, а в каменных щелях росли полевые 
цветы. Этьен не знал их названия. Может быть, в Белоруссии или в Поволжье они 
вовсе не растут. А может, не обращал на них внимания? Цветики были голубые и 
пахучие. Когда часовой наверху отвернулся, он сорвал пучок голубых цветов, 
засунул их за пазуху, пронес в камеру, спрятал в подушке, набитой соломой, и 
потом еще много ночей вдыхал вянущий запах. Или это было уже воспоминание о 
запахе? Но оттого он наслаждался не меньше. 

Однажды через каменную стену к нему перебросили спичечный коробок. Не 
раздумывая, он ловко поддал ногой коробок в сторону - часовой прогуливается по 
стене, ограждающей двор, и ему сверху видно все, что делается в треугольных 
закутах. Когда часовой отвернулся, Этьен проворно подобрал коробок; в нем 
лежала записка. 

"Сообщи, из какого ты района? Политический? Что нового на воле? Группа 
коммунистов". 

Вместе с запиской лежала спичка, ее черная головка была вылеплена из смолы. 
Этьен догадался, откуда смола, - прутья решетки в окне камеры, там, где 
полагается быть подоконнику, залиты смолой. 

Осторожно нажимая на засмоленную спичку, он написал на обороте записки: "Я не 
из Рима, не итальянец. Я не коммунист, но ваш большой друг. Телеграфа вашего я