Когда мы вошли в хату, стол был уже накрыт. 

Вкусно пахло поджаренное, залитое яйцами сало, соблазнительно парила только что 
высыпанная из чугуна рассыпчатая картошка. Хозяин, по русскому обычаю, сам 
нарезал хлеб, и семья уселась за стол. 

- Двое сынков и у нас воюют. Один тоже летчик, другой, старший, в пехоте. 
Хотели женить, да не успели: война началась, - заговорила хозяйка. 

Она затем долго расспрашивала о фронтовой жизни, не опасно ли летать, и 
успокоилась только тогда, когда услышала, что совсем не опасно и что советские 
самолеты лучше гитлеровских. 

Поблагодарив хозяев за гостеприимство, я отправился в соседнее село, где стояли 
летчики, в надежде добраться от них до своего аэродрома на попутном связном 
самолете. 

Возвращаться без машины на По-2 в качестве пассажира было непередаваемо больно. 


На аэродроме меня сразу же обступили летчики. Начались расспросы - что, как? 
Выяснилось, что штурмовик, который я бросился спасать, вел младший лейтенант 
Степанов. Ну, конечно же, он сделал одну лишнюю атаку по артиллерийским 
батареям врага и поэтому отстал. Моему возвращению Степанов был рад больше всех.
 Он не находил слов благодарности за выручку. 

С этого дня мы, истребители, стали пользоваться у штурмовиков еще большим 
уважением. Дело дошло до того, что они стали отдавать нам свои фронтовые "сто 
грамм". Подарок невелик, но, как говорится, дорог не подарок, а внимание. 

Комиссар поздравил меня с открытием боевого счета и сказал: 

- Надеюсь, что эта победа - не последняя. Теперь тебе более понятен воздушный 
бой. Ошибку, испытанную на себе, не только сам не повторишь, но другому 
закажешь. Недаром говорят - за одного битого двух небитых дают. Хорошо сделал, 
что, выручая товарища, не думал о своем благополучии... За товарищескую выручку 
в бою объявляю благодарность. 

- Служу Советскому Союзу! 

- Мы с командиром решили передать тебе самолет штурмана полка, добавил комиссар.
 

Войдя в свою землянку, я услышал ядовитый голос Лавинского: 

- "Безлошадник" пришел... 

Больно было это слышать, хотелось нагрубить, но сдержался. Находившийся в 
землянке летчик Кудинов, стараясь уколоть Лавинского, сказал: 

- Кто летает, того и сбить могут, а вот кто не летает, тот от этого 
гарантирован. 

- Разве на земле кто пришибет, - добавил Соколов. 

- Значит, "семерочку" получаешь, командир, - обрадовался Кузьмин. Хорошо. А то 
летал на этой чертовой дюжине. Тринадцать есть тринадцать. Я ночь не спал, 
когда ты не вернулся. Чего только не передумал - даже, грешным делом, и насчет 
тринадцатого номера. Да и как не думать: сбили тринадцатого сентября на 
самолете номер тринадцать, самолетов в группе тоже было тринадцать. В общем, 
кругом тринадцать, - закончил довольный своим открытием Кузя. 

- Ты, Николай Георгиевич, говоришь, всю ночь думал. Значит, всякая чертовщина в 
голову и лезла. А я вот тоже много передумал. Во-первых, это не поражение, как 
считает товарищ Лавинский, а победа. Сбит один "мессершмитт" в бою против трех. 
Сбит стареньким самолетом "харрикейн". Значит, и на "харрикейнах" можно вести 
активный, наступательный бой. Это во-вторых. 

- И, в-третьих, - съязвил Лавинский, - быть самому сбитым. 

- Если будешь удирать, - в тон ему заметил Простов. 

- И, в-третьих, - продолжал я, - атаки "мессершмиттов" нужно отражать не в 
одиночку, а при огневой поддержке товарища. Необходимо лучше наблюдать за своим 
напарником и всеми самолетами группы... 

Разговор прервал звонок телефона. Все насторожились: телефон обычно извещал о 
получении боевого задания. Начальник штаба вызывал на командный пункт меня и 
сержанта Простова.