принимать буквально.

— Почему не распускают колхозы, господин генерал?

— Быстро ничего не делается. Сперва надо выиграть войну, а потом уж-земля 
крестьянам!…

Как свидетельствует Свен Стеенберг, особенно трудно пришлось А.А. Власову, 
когда после выступления к нему подошел заместитель германского начальника 
Смоленского района Никитин и начал спрашивать: правда ли, что немцы собираются 
сделать из России колонию, а из русского народа рабочий скот? Правы ли те, кто 
говорит, что лучше жить в плохом большевистском СССР, чем под немецким кнутом? 
Почему до сих пор никто не сказал, что будет с нашей родиной после войны? 
Почему немцы не разрешают русского самоуправления в занятых областях?

Но Власов прошел семилетний курс обучения в военно-бюрократическом университете 
Ленинградского военного округа и искусством демагогии владел в совершенстве.

Он ответил Никитину, что «уже одно его выступление в этом (смоленском. — Н.К.) 
театре доказывает, что немцы начинают понимать настроения и проблемы русских. 
Недоверие (немцев) привело ко многим и тяжелым ошибкам. Теперь эти ошибки 
признаются немцами… Свергнуть большевизм, к сожалению, можно только с помощью 
немцев. Принять эту помощь — не измена… Чтобы добиться от немцев того, что 
должно было быть сделано уже давно, ему нужны доверие и помощь народа». [162]

Ответы, может быть, и ловкие, но стоит только приглядеться, и видно, что ничего,
 кроме попытки уйти от «неудобных» вопросов, тут нет.

Как, впрочем, и в его декларациях и воззваниях…

Юрий Финкельштейн справедливо отмечает, что «Власов уходил от ответа на главный 
вопрос: за что воюем? Им был использован спасительный термин — 
непредрешенчество, освобождающий от ответственности за будущее».

Это подтверждается свидетельством Константина Кромиади, который сам слышал, как 
Власов говорил: «Окончательное решение при любых условиях должно принадлежать 
народу… В нашем положении на чужбине законченные социально-экономические 
рецепты значительно осложняют и без того сложную нашу задачу».

Соглашаясь с подобными свидетельствами, необходимо отметить, что и сам переход 
к рассуждению о сроках выработки социально-экономических рецептов будущего 
устройства России тоже определяется непредрешенчеством, уходом от главного 
вопроса — можно ли спасти Россию, помогая ее врагам…

В различных воспоминаниях можно найти десятки объяснений Власова, почему его 
предательство не является предательством Родины…

— В России-наши братья, — рассказывал А.А. Власов Игорю Новосильцеву. — Но 
братья бывают разные: Каины и Авели. И если Каина мы ненавидим, то Авеля мы 
любим. И вот… приходит некто и начинает бить Каина. Что делаете вы? Вы этому 
некто поможете. И когда падут оковы с Авеля и этот некто тоже захочет бить 
Авеля, вы с Авелем объединитесь, освободитесь от этого некто. Некто, вы сами 
понимаете, кто был.

Нелепо полагать, будто Власов не понимал, что немцы не собираются различать в 
русском народе Авелей и Каинов, поскольку вое русские являются для них 
«унтерменшами»…

Власов понимал…

И, перечитывая его выступления, записи разговоров с соратниками, видишь, что 
Власов убеждал не столько слушателей, сколько самого себя, и, убеждая себя, он 
порою забывал об осторожности.




Глава вторая


— Теперь вы верите, что избрали правильный путь?-спросил у Власова 
Штрик-Штрикфельдт, когда тот вернулся в Берлин.

— Да,-ответил Власов и добавил: — Если только не слишком поздно.

В характерной для него манере никогда и ничего не договаривать до конца, Власов 
и тут не уточняет, что поздно и почему поздно, а Штрик-Штрикфельдт [164] с 
характерной только уже для него, прибалтийской незамысловатостью объясняет, что 
Власов имеет в виду то, как разворачивались события на театре боевых действий 
весной сорок третьего года.