Жиленков. Я не отрицаю показаний Власова, но хочу сказать, что только после 
моей поездки в район Львова и установления связи с представителем Гиммлера 
д'Алькэном при посредстве последнего нам удалось организовать встречу Власова с 
Гиммлером. Мне было известно, что Гиммлер называл Власова перебежавшей свиньей 
и дураком. На мою долю выпала роль доказать д'Алькэну, что Власов не свинья и 
не дурак. Так, при моем участии была организована встреча Власова с Гиммлером. 
[306]

А вот диалог Власова с Дмитрием Ефимовичем Закутным.

Власов. Я хотел бы внести некоторые поправки в показания Закутно-го. Он показал,
 что по указаниям Минаева вступил в комитет с целью контролирования его работы. 
Между тем он ничего не сказал о том, что именно он завербовал в комитет до 60 
процентов членов этого комитета, и, в частности, из состава интеллигенции, 
которой я лично не располагал.

Закутный. Я не отрицаю показаний Власова.

Да, мы видим по этим цитатам из стенограммы процесса, что велико было 
напряжение, в котором находились подсудимые… Но вместе с тем они ведут себя 
вполне корректно. Не срываются на оскорбления друг друга…

И вдруг сразу: подонки… охвостье…

Чем был вызван этот слом, произошедший в тот промежуток времени, которые, 
обозначено в стенограмме как демонстрация фильмов, объяснить невозможно…

Хотя мистическое объяснение, конечно, найти нетрудно.

Весь процесс строился как воспоминание Власова себя прежнего. Ему как бы 
показывали его, а он смотрел на себя и узнавал или не узнавал.

Да… Это он… И это тоже он… Да, проявил малодушие… Да, запутался…

По дорогам войны, по тюремным коридорам блуждала душа генерала Власова и 
пыталась найти дорогу…

Самому Власову эта дорога уже была найдена и определена.

Дорога к виселице, которую — в судебном зале слышно было, как стучат топоры! — 
уже выстроили для него в тюремном дворе…




Глава шестая


Процесс шел к концу. После перерыва, который задержался на двадцать минут, в 18 
часов 20 минут В.В. Ульрих зачитал определение суда об отклонении ходатайств 
Благовещенского, заявленных в начале судебного заседания.

— Судебное следствие по делу окончено,-объявил он. — Каждому из подсудимых 
предоставляется последнее слово.

Первым встал Власов.

— Содеянные мной преступления велики, и ожидаю за них суровую кару,-сказал он.
 — Первое грехопадение — сдача в плен. Но я не только полностью раскаялся, 
правда, поздно, но на суде и следствии старался как можно яснее выявить всю 
шайку. Ожидаю жесточайшую кару.

— Хочу продолжить, на чем остановился в показаниях,-заявил Малышкин. — Я 
оказался в числе злейших врагов Советской власти. Во мне не оказалось должной 
твердости, настоящего нутра, преданности тому делу, которому я раньше служил. 
Сейчас не могу объяснить, что сыграло решающую роль в преступлении, которому 
нет имени. Я пошел против общественного и государственного советского строя. Я 
дал все показания, я ничего не скрыл, я все изложил. Умирать, конечно, неохота. 
Но после всего, что мной сделано, как смотреть в глаза людям? Жду сурового 
приговора.

Столь же немногословны и суровы к себе были Трухин, Благовещенский, Мальцев…

Трухин. Я изложил всю гадость, мерзость, гнусность моего падения начиная с 1941 
года. Нет имени преступлениям, которые я совершил. Я сознался во всем. Я сделал 
бесконечно много гадостей и поэтому жду и готов вынести любой приговор.

Благовещенский. Я признаю себя виновным в изменнической деятельности и готов 
принять любое наказание.