товарищей. Потерять сразу троих — такого у нас еще не было. Жестокость, с какой 
фашистские летчики расстреляли Тенюгина, заставила каждого задуматься о многом.

— Не люблю понедельника! — сказал вдруг Багрян — цев. — Тяжелый день. Я еще 
утром подумал, не случилось бы чего…

Но причиной беды был, конечно, не понедельник, По моим представлениям, группа, 
потеряв командира, действовала недостаточно собранно, хотя дрались все мои 
товарищи геройски. Кто мог знать, что и завтрашний день, вторник, будет 
необычайно трудным? И кто мог знать, что за ужином мы опять помолчим и так же, 
как накануне, не чокаясь, выпьем свои сто граммов, поминая уже самого Михаила 
Ивановича Багрянцева?..

Никто, никто не мог предвидеть всего, что готовил нам грядущий день.

А пока машина доставила нас в Низино. Каждый устал и жаждал отдыха. Постели 
Уманского, Тенюгина и Солдатова остались нетронутыми на ночь. Володина койка 
стояла рядом с моей, и я в тот вечерний час особенно остро ощутил потерю друга. 
Человеком он был молчаливым, а накануне, ложась спать, вдруг разговорился, не 
очень бойко, конечно, а так, задумчиво, что называется, под настроение. Уже 
свет погас и товарищи наши спали, а Володя Тенюгин все рассказывал мне шепотом 
про свой Осташков, про Селигер, вспоминал о своей маме Елизавете Федоровне, об 
отце.

— Батя мой, — говорил он, — строгий и вольностей мне не давал. Но бить никогда 
не бил меня, что бы я ни натворил. Все, бывало, старался внушить мне, как я 
должен себя вести…

Потом Володя подвинулся на край кровати, чтобы быть поближе ко мне.

— А знаешь, — доверительно зашептал он. — Вот кончится война — я тоже женюсь. 
Девушка у меня в Осташкове. — Он помолчал и добавил мечтательно: — Хорошая!..

Раньше Тенюгин никогда не говорил мне об этом, но ребята знали, что фото 
девушки он хранит под обложкой своего комсомольского билета.

Не возвратился в Осташков к своей девушке Володя Тенюгин. Но, если ей доведется 
прочесть мою книгу, пусть она знает: эти строки написаны для нее…

Мало спал я в ту ночь. Думал о Володе. Думал об Уманском. У Исаака Марковича, 
как мне было известно, осталась где-то семья — жена и маленькая дочурка.

Что еще я знал об Уманском? Знал, что до прихода к нам он командовал второй 
эскадрильей нашего полка, на вооружении которой были истребители МИГ-3. Знал] 
что Исаак Маркович окончил Одесскую школу военных пилотов еще в 1930 году. В 
прошлом слесарь харьковского завода «Серп и молот», он стал авиатором, опытным 
командиром. Еще во время военного конфликта с Финляндией Уманский был награжден 
двумя боевыми орденами...

Я лежал с открытыми глазами и вспоминал, вспоминал… За окном была глубокая ночь.
 Только ровные шаги часового нарушали опустившуюся на Низино тишину. Я невольно 
подумал, что это по предложению Уманского усилены посты на аэродроме и здесь, 
возле нашего фронтового жилья. Да, капитан был внимательным, заботливым 
командиром, хотя с виду казался сердитым и неприветливым. В памяти всплыл день, 
когда он пришел в нашу эскадрилью. Пришел, накоротке собрал служебное совещание 
и уже начал было говорить. Но тут я возьми да и спроси что-то у Костылева. И не 
успел еще он ответить мне, как до меня донеслось;

— Товарищ Каберов, когда говорит командир, подчиненные слушают.

Я встал.

— Садитесь, — сказал капитан.

Совещание продолжалось. Между тем я, нахохлясь, разглядывал нового командира с 
явным желанием найти в нем что — нибудь этакое, отрицательное. Но найти мне не 
удалось. Уже тогда он произвел на меня впечатление очень сдержанного, 
дорожащего временем, аккуратного человека. Глаза его глядели строго, с прищуром.
 Щеки и подбородок были гладко пробриты. Пуговицы на кителе сияли. Свежий 
подворотничок ровной полоской охватывал сильную шею. На груди поблескивали 
ордена. Поглядел я на него пристально и вдруг поймал себя на том, что шарю 
ладонью у себя по подбородку (хорошо ли побрит?). Пошарил и успокоился: вроде 
бы ничего. Потом незаметно потер рукавом пуговицы на кителе…

Между тем совещание подошло к концу. Капитан посмотрел на часы:

— Прошу всех поставить командирское время. Сейчас шестнадцать часов и ровно… 
двадцать одна минута.

О том, что есть «командирское время», я, признаться, услышал тогда впервые.