Прыгать с парашютом – и много – в ближайшем будущем Кузнецову довелось, но 
десантником он не стал и во вражеский тыл прыгнул лишь единожды и то более чем 
год спустя.

Распоряжение одного начальника, поспешившего зачислить Кузнецова в десантники, 
было беспрекословно отменено другим, более высоким и – главное – более 
дальновидным начальником, который рассудил, что человека с таким знанием 
немецкого языка использовать в обычном парашютнодесантном подразделении просто 
нецелесообразно.

В результате из списков личного состава парашютно-десантных войск фамилия 
Кузнецов была перенесена в совсем другой список, где фамилий было много меньше. 
Из этого особого списка людей на фронт не отправляли. Их забрасывали за фронт. 
И не в составе подразделений, а поодиночке, в крайнем случае – маленькими 
группами.

Личные достоинства этих людей, их знания, опыт позволяли использовать их в 
условиях сложной и весьма специфической работы.

Танкисты, летчики, другие военные специалисты были нужны Родине после 22 июня 
1941 года отнюдь не в меньшей степени, чем разведчики. Но научить человека 
водить танк или управлять самолетом все-таки легче, чем сделать его своим 
солдатом в стане врагов.

Почти год… Долгие, томительные месяцы ожидания в бездействии (хотя и не в 
безделье). Рапорт за рапортом – и отказ за отказом. Он бродил часами но городу 
и стыдился собственной молодости и здоровья – мужчин его возраста в то время в 
столице можно было встретить лишь в военной форме или на костылях. Николай 
поймал себя как-то на мысли, что боится присесть в трамвае на свободное место, 
чтобы избежать укоризненных, а то и презрительных взглядов всего вагона.

Уже воевал младший брат Виктор, а он, старший, все еще топтал асфальт 
московских улиц.

Москва… Кто был в столице в первую военную осень, никогда не забудет ее 
сурового нового облика. Перекрещенные бумажными полосами окна квартир, 
заложенные мешками с песком витрины магазинов, серебристо-тусклые колбасы 
аэростатов в ночном небе, белые стрелы на стенах домов с надписью: 
«Бомбоубежище», счетверенные зенитные пулеметы на крышах.

Почти каждую ночь надсадно завывали сирены воздушной тревоги, вонзались в 
черноту беспощадные дымящиеся лучи прожекторов, яростно и неумолчно рвали 
воздух зенитки, осыпая мостовые дождем тяжелых стальных осколков с зазубренными 
краями. И каждое утро дворничихи заливали доверху водой бочки на чердаках всех 
домов в городе. Еще до дворничих немногочисленные оставшиеся в городе мальчишки 
(спешить им было некуда – школы в ту зиму не работали) выбирали со дна бочек 
блестящие черные стабилизаторы и обгорелые корпуса немецких зажигалок. Ребята 
постарше их тушили во время налетов.

И все же, невзирая на бомбардировки, нехватку продовольствия, несмотря на то, 
что враг стоял еще в какой-то сотне километров от стен города, Москва жила и 
работала. Каждое утро переполненные трамваи и автобусы развозили тысячи 
москвичей по фабрикам и заводам, в классных комнатах, превращенных в 
госпитальные палаты, склонялись над ранеными врачи, на пустырях вчерашние 
девятиклассники изучали трехлинейки и ползали по-пластунски. И совсем почти как 
до войны заполнялись но вечерам театральные и концертные залы, на экранах 
кинотеатров шли «Боевые киносборники» и довоенная комедия «Сердца четырех».

Николай Кузнецов жил жизнью этого города и… по-прежнему посылал рапорт за 
рапортом начальникам всех рангов и степеней. Вот текст последнего из них:

«…Я, как всякий советский человек, в момент, когда решается вопрос о 
существовании нашего государства и нас самих, горю желанием принести пользу 
моей Родине. Бесконечное ожидание (почти год!) при сознании того, что я, 
безусловно, имею в себе силы и способность принести существенную пользу моей 
Родине, страшно угнетает меня. Как русский человек, я имею право требовать дать 
мне возможность принести пользу моему Отечеству в борьбе против злейшего врага. 
Дальнейшее пребывание в бездействии я считаю преступным перед моей совестью и 
Родиной.

Прошу довести до сведения руководства этот рапорт…

Я вполне отдаю себе отчет в том, что очень вероятна возможность моей гибели при 
выполнении заданий разведки, но смело пойду в тыл врага, так как сознание 
правоты нашего дела вселяет в меня великую силу и уверенность в конечной победе.
 Это сознание даст мне силу выполнить мой долг перед Родиной до конца».

Когда Кузнецова вызвали к одному из руководителей разведки, он думал, что 
обязан этому убедительности своего письма. Но дело обстояло, конечно, иначе: 
дошла очередь и до него.