Я проходил по следственной части по особо важным делам МГБ СССР. Следователи 
полковник Герасимов, затем подполковник Мотавкин взялись за меня всерьез и, 
конечно, поставили на "конвейер". Практически мне очень долго не давали спать. 
На допрос вызывали вскоре после 10.30, то есть после отбоя. Только лег, как 
надзиратели, или лучше именовать их уместным словечком вертухаи, поднимали и 
вели на допрос. Нередко по дороге запирали в бокс на несколько часов, глубокой 
ночью вводили в кабинет зевающего следователя, который, чтобы разогнать сон, 
орал, грозился и вел безумные речи. Иной раз казалось, что ты в доме 
умалишенных. В камеру отводили около 6 утра, а в 6 подъем, и уж спать днем не 
дадут. 

Следователям незачем было держать меня на допросах целыми ночами, нельзя же в 
самом деле в тысячный раз выслушивать мои ответы: не завербован злодеем 
Файнмонвилем, не передавал, как выходило у следователей, шпионские сведения в 
США через Эйзенхауэра или, на худой конец, его сына. Этих бредовых диалогов в 
протоколах, подшитых, в архивном деле нет, но это было, было. Потом на какое-то 
время оставляли в покое, и снова на "конвейер", благо у основных следователей 
были помощники, коротавшие со мной бессонные ночи. В конце концов я стал плохо 
соображать, что происходило. 

Н. Я.: Положение ваше было в высшей степени серьезным. Вам предъявили обвинение 
с "запросом", расщедрились на три статьи, из них 58-1 "а" и 58-1 "б" - измена 
Родине и шпионаж - расстрельные. В комплекте с ними 58-10 ч. 1 антисоветская 
агитация, так, пустячок, довесок, свидетельство вашей антисоветской сущности. Я 
не вдаюсь в то, верили или не верили мерзавцы, шившие вам дело, в вашу вину. 
Войдем в их положение. Они доложили по начальству, что изловили шпиона, 
возможно, находившегося на связи с ЦРУ через самого Эйзенхауэра, а следствие не 
может подтвердить обвинение. По чекистским понятиям, серьезный брак в работе. 
Коль скоро следователям неоткуда было взять изобличающие вас факты, оставалась 
"царица доказательств" - признание самого подследственного в содеянном, то есть 
нужно было любой ценой (за ваш счет, разумеется) вырвать у вас признание. Тем, 
помимо прочего, избежать неприятных объяснений с собственным начальством. 

У меня чисто личный вопрос, когда вам стало совсем невмоготу на "конвейере": 
летом или зимой? 

А. Б.: Конечно, зимой. Из теплого кабинета следователя и даже теплого коридора 
внутренней тюрьмы в холод камеры. 

Н. Я.: Как коллега могу вам только посочувствовать. Мне довелось пройти через 
"конвейер" зимой. Нельзя отказать в хваленой чекистской смекалке этим, с 
горячими сердцами и холодной головой. Только обладая последней, можно было 
додуматься вывести краны батарей парового отопления камер в коридор и 
прикручивать их по мере чекистской надобности. Когда по возвращении с безумного 
допроса, беглого шмона (обыска) у камеры открывалась дверь, то ступал как бы в 
мрачный холодильник. У меня по углам камеры зимой 1952/53 года искрился иней. 
Вертухаи в войлочных сапогах передвигались бесшумно и через глазок следили за 
заключенным, а если принять в соображение, что на полдюжину камер приходилось 
по дармоеду-вертухаю, то понятно, что ты находился под постоянным наблюдением. 
Лежать нельзя, сидеть только лицом к двери, а над ней, и соответственно глазком,
 круглосуточно горела сильная лампа, задремать даже на несколько минут 
совершенно невозможно. Если же измученный бессонницей заключенный все же 
закрывал глаза, врывался вертухай и тряс за плечи. "Встать! Ходить!" и т. д. 
Когда истязаемый валился с ног, являлся корпусной с вертухаями и всеми 
способами - в основном тумаками и пинками - заставляли бодрствовать. Правильно 
излагаю? 

А. Б.: Вы забыли упомянуть об одеяле, той тряпке, которой предлагалось 
накрываться. От холода спасения не было, ткань "одеяла" пропускала свет. 

Дорого мне обошлась в 1950-1952 годах случайная встреча с Файнмонвилем в 1937 
году и то, что в 1945 году по долгу службы я несколько раз возил Дуайта 
Эйзенхауэра. 

Довольно быстро с пугающей отчетливостью вырисовывалось - шпионаж и прочее, 
предъявленное мне, по всей вероятности, разминка, разгон следствия перед 
выполнением основной задачи, поставленной перед этими негодяями, заставить меня 
очернить Георгия Константиновича Жукова. Соразмерно величине задачи постепенно 
претерпели изменение методы следствия. Подполковник Мотавкин популярно объяснил,
 что режим внутренней тюрьмы, уже доведший меня до умопомрачения, - санаторный. 
Упорствующих, закоренелых преступников, к которым отношусь я, отправляют в 
тюрьму в Лефортово и там с ними "говорят как следует". Хочешь жить, признавайся,
 пока в "санатории", в противном случае... 

Мотавкин заключил: незачем защищать Жукова, у МГБ о нем свое нелестное мнение. 
"Твой Жуков, - распаляясь, внушал мне подполковник, - Моська, а Сталин слон". 
Поможешь следствию изобличить Жукова, тебе будет хорошо, испортишь с нами 
отношения, пеняй на себя. Все эти светлые мысли, конечно, оформлялись в иных 
выражениях. Шла сплошная матерщина, висел густой, отвратительный мат. Как 
последний аргумент - если будешь упорствовать, раздавят как "козявку". Перед