уважением. Даже улица, на которой стоит их дом, названа его именем. Бюрне давно 
умер, и мадам Бюрне жила одна в большом запущенном доме, где еще сохранились 
остатки былой роскоши. Она получала от тунисского правительства пенсию за мужа.
    К моменту нашего знакомства мадам Бюрне почти забыла русский язык. Понимать 
— понимала, но говорить уже не могла. В памяти ее осталось несколько 
стихотворений, и иногда она неожиданно в наш разговор, который велся на 
французском языке, вставляла отдельные русские слова. К тому, что происходит на 
далекой родине, она испытывала большой интерес и как бы открывала ее через нас 
заново. Мы были первыми гражданами СССР, которые проявили к ней внимание и 
участие. Больше всего мадам Бюрне интересовалась полетом Гагарина и другими 
полетами в космос. Эти события никак не укладывались в ее понима-
84
ние России. Слишком велика была дистанция между той Россией, которую она 
оставила в начале века, и Россией — покорительницей космоса.
    После нескольких наших встреч мадам Бюрне неожиданно заговорила о 
возможности поездки в СССР вместе со своими тунисскими друзьями. Мы с женой 
всячески поддерживали эту идею. Однажды мадам Бюрне вдруг спросила:
    — Правду говорят, что вы в центре Москвы поставили большой памятник этому...
 — тут она замешкалась, ища подходящее, по ее мнению, русское слово, — шалопаю?
    — О ком идет речь? Какому шалопаю?
    — Да этому же — Маяковскому... Я ведь с ним сидела вместе в Бутырках, в 
соседних камерах. — И она даже назвала номера камер.
    «Вот те на, — подумал я. — Кому шалопай, а кому и «лучший и талантливейший 
поэт нашей советской эпохи». Завязался разговор о Маяковском. Пришлось 
доказывать, что это серьезный и большой поэт.
    Кстати говоря, однажды тема Маяковского возникла в совершенно другом 
варианте. Дружили мы в Тунисе с семьей французского специалиста по вопросам 
образования, в прошлом участника движения Сопротивления и узника Бухенвальда. 
Однажды, будучи у него дома, я увидел на книжной полке собрание избранных 
сочинений Маяковского на французском языке. Наш друг знал и русскую, и 
советскую литературу и очень интересно рассказывал о восприятии Маяковского во 
Франции. Собрание сочинений было, кажется, в восьми томах. Составителем и 
переводчиком была Эльза Триоле. До встречи с моим французским другом я не 
представлял себе, что Маяковского вообще можно переводить на какие-либо 
иностранные языки. В одном из томов я нашел «Стихи о советском паспорте» и 
поразился точности и выразительности перевода. Восторг мой был столь искренним 
и бурным, что француз тут же подарил мне этот томик.
    На этот раз я вновь поразился тому, что человек готов подарить отдельный 
том из собрания сочинений и тем самым разрознить собрание. Думаю, что этот 
поступок удивил бы и других моих соотечественников — яростных собирателей 
полных собраний сочинений. Но так или иначе,
85
томик этот оказался подарком на всю жизнь и стоит в моем книжном шкафу на 
почетном месте, всегда под рукой. Время от времени я подхожу к шкафу, беру эту 
книгу, открываю наугад страницу, наслаждаюсь прекрасными переводами и вспоминаю 
тунисских друзей.
    Возвращаясь к мадам Бюрне, скажу, что года четыре спустя после нашего 
отъезда из Туниса совсем уже в преклонном возрасте Лидия Бюрне не только 
посетила свою родину, но и издала книгу с описанием этого путешествия. Книгу 
эту я не имел возможности прочитать, но во время одной из поездок в Африку наш 
общий тунисский знакомый подарил мне фотоклише нескольких страниц из нее, на 
которых рассказывается история нашего знакомства. «Мой дом, — повествует автор, 
— находился в районе, где были расположены иностранные посольства, и из окон 
дома был виден красный флаг на крыше посольства СССР. Иногда я встречала в 
городе русских, слышала родную речь, но никогда не решалась вступить в 
разговор». Далее мадам Бюрне описывает встречу с нами в доме нашего общего 
знакомого, подробно перечисляет темы, вокруг которых велся разговор, и 
расточает несколько неумеренные комплименты в адрес нашей семьи. «Это была моя 
первая встреча с новой Россией и с великодушием людей, которые ее представляют 
за границей», — заключает свой рассказ мадам Бюрне, сообщая, что именно это 
пробудило в ней желание вновь увидеть страну детства, «страну, которая всегда 
жила в моем сердце».
    Все эти приятные люди: и Хеди Тюрки, и мадам Бюрне, и француз—участник 
движения Сопротивления, и некоторые другие — конечно, вызывали у меня и 
профессиональный интерес. Нормальный разведчик не может уже просто общаться с 
иностранцами и не думать о своей профессиональной принадлежности. В ходе любого 
общения он обязательно должен что-нибудь узнать полезное для своей работы. Тут 
и особенности быта и нравов населения, которые надо учитывать в повседневной 
деятельности, и элементы внутренней и внешней политики, и реакция населения на 
международные события и на решения собственного правительства.
    В доме Хеди Тюрки, например, собирались интересные люди — члены дипкорпуса, 
солидные чиновники государственных учреждений. Здесь можно было и завести 
полез-
86
ное знакомство, и даже развить его, а далее уже вести нормальную 
разведывательную работу.
    У мадам Бюрне я попутно выяснял, все ли работы ее покойного мужа по 
микробиологии были опубликованы, и если нет, то, может быть, их целесообразно 
изучить и, возможно, опубликовать в Советском Союзе. Как выяснилось в 
дальнейшем, этот мой интерес был вполне оправдан.