под выстрелы бронебойщиков, эта "пантера" была подбита и загорелась. Фашисты 
стали выскакивать из нее. Тогда старший лейтенант Сергеев, крикнув своему 
заместителю, высокому, крепкому, единственному в этом наборе штрафников 
бородачу со знаменитой фамилией Пушкин: "Прикрой!" выскочил с пистолетом и 
бросился к этой группе. Как уж получилось так, что он отличил офицера в группе 
вроде бы одинаково одетых в черные комбинезоны немецких танкистов, не знаю, но, 
сделав несколько выстрелов в находившихся около него гитлеровцев, подскочил к 
этому немцу, сбил его с ног, прижал к земле и держал так, пока к Сергееву на 
помощь не подбежали несколько бойцов. 

В наступившем переломе, когда остальные танки, пытаясь развернуться, подставили 
борты и еще один из них остановился подбитым, а оставшиеся повернули назад, 
командир роты подал сигнал "в атаку". 

Поднявшиеся штрафники с какой-то особой яростью добивали оставшуюся, не 
успевшую убежать фрицевскую пехоту. А Жора Сергеев и подбежавшие к нему бойцы 
подняли и разоружили немца, оказавшегося гауптманом (капитаном), командиром 
танкового батальона. Ценный трофей добыл Сергеев! Пленного вскоре отправили в 
штаб батальона под конвоем бронебойщиков, подбивших танки и, по нашему мнению, 
заслуживших тем самым досрочное освобождение и награды. 

И это была последняя серьезная на этом фланге попытка фашистов вернуть 
утраченные позиции. Больше они на это не решались. А мы, развивая успех, 
преследовали отступающих еще километра два. Захватили позиции их второго (или 
третьего?) эшелона обороны в населенном пункте близ города Сероцк и на этом 
остановились. Несколько менее значительных вылазок фрицев, видимо прощупывавших 
нашу стойкость и готовность дальше вести бои, мы отразили без особого 
напряжения. 

Через два дня нашу роту сменил какой-то стрелковый батальон, командир которого, 
майор, уж очень дотошно выспрашивал нашего ротного о контингенте воинов роты и 
совсем немного - о противнике. Видимо, этот батальон дальше наступать не 
собирался. Это за него, выходит, сделали мы. 

Итак, за эти трое суток боевых действий задача, поставленная нашей роте, была 
выполнена и быстро, и, как оказалось, с небольшими для такого результата 
потерями. Мало того, что эту часть плацдарма мы восстановили, он был еще не 
только расширен до прежних размеров, но и углублен на 2-3 километра. 

Естественно, что вывод роты из боя и отвод ее в тыл был расценен штрафниками 
как признание Командующим, генералом Батовым смелости, решительности, геройства 
и мужества этих бывших офицеров, достойных того, чтобы без ранений быть 
прощенными, освобожденными, а может быть, и представленными к наградам, как это 
сделал в свое время другой командарм, генерал Горбатов, о чем в батальоне знали 
все, и это его решение считалось мерилом доброго, справедливого отношения к 
людям, где-то оступившимся, в чем-то провинившимся. 

Когда проходили знакомые каменные подвалы, теперь уже занятые не то каким-то 
штабом, не то тылами сменившей нас части, командир роты приказал сделать здесь 
маленький привал-перекур. Я и некоторые офицеры подошли к подбитым немецким 
танкам еще раз посмотреть на них вблизи. 

Меня удивило, что в некоторых местах броня была нарушена, но оказалось, что 
разрушено было и откололось только бетонное усиление брони, довольно толстое. 
Подумалось, что иссякает у Гитлера хваленая крупповская сталь, если и здесь уже 
не настоящая, а "эрзац-броня". Может, тогда я и не прав был. Но это было только 
первое мое впечатление о хваленых "тиграх". 

Наш капитан снова построил роту, поблагодарил всех за образцовое выполнение 
боевой задачи. "А теперь споем?" - завершил он свое краткое выступление. И тут 
оказалось, что молодой политрук лейтенант Мирный обладает сильным и звонким 
голосом. 

С первого шага (это считалось добрым знаком) он запел популярную тогда у 
артиллеристов песню: "Артиллеристы, Сталин дал приказ, артиллеристы, зовет 
отчизна нас..." 

С каким воодушевлением пели штрафники охрипшими голосами эту и другие песни всю 
дорогу до самого штаба батальона! 

Остановив строй у домика, где разместился комбат, и подав команду "смирно", 
капитан пошел докладывать. Неожиданно долго тянулись минуты в ожидании выхода 
комбата Батурина. 

И вот он вышел. Невозмутимый, спокойный. А за ним понуро шел ротный. Какое-то 
странное предчувствие охватило, наверное, каждого. 

Не подав команды "вольно" (а может, и не заметив, что стояла рота "смирно"), 
подполковник закатил довольно длинную речь, пересыпанную избитыми лозунгами и 
казенными фразами. Смысл его словоизвержения заключался в том, что он, комбат,