меня еще совсем не знал, а здесь столько у нас контактов было и на Нареве, и 
после. Просто, подумал я, у него такая странная манера взаимоотношений с 
подчиненными, ну никак не соответствующая моим представлениям о политработниках,
 комиссарах, кем он был совсем недавно. 

На улице меня ждали Рита, оба Жоры - Сергеев и Ражев и еще несколько офицеров, 
среди которых был и один из помощников Киселева, ПНШ капитан Николай Гуменюк, 
ведающий наградными делами. Покрутился, что-то вроде хотел сказать, но так и 
ушел, не улучив, наверное, подходящей минуты. 

Заснул я не скоро, но все-таки поспал, голова немного посвежела. Рита уже 
готовилась к вечернему визиту в дом Батурина: приготовила с помощью Путри мой 
китель, давно лежавший без дела в обозе, погладила, подшила свеженький белый 
подворотничок, отгладила свою гимнастерку, нацепив на нее орден, полученный в 
госпитале, и медаль, которой ее наградили еще за Альтдамм. Ведь все-таки 
Первомайский праздник, и Батурин, наверное, именно по этому поводу "дает прием",
 раз пригласил нас. 

А многие уже знали, что прием этот будет, в отличие от встречи Нового года, в 
довольно узком составе. 

Когда мы там появились, кроме комбата и его жены были замполит Казаков и все 
остальные заместители, почти все штабные офицеры, оба Георгия (Сергеев и Ражев),
 а также наш батальонный доктор и ротный парторг Чайка, который тоже, 
оказывается, был ранен на Одере, уже на воде, но выплыл, от госпитализации 
отказался и, как и Жора Сергеев, лечился у Степана Петровича. Кто-то еще был, 
не помню, но первый тост, как и положено, произнес комбат. 

Говорил он долго, в основном о Первомае, потом перешел к недавним событиям на 
Одере. Узнал я, что совершенно невредимыми из штрафников, бравших плацдарм, 
остались всего четыре человека, в том числе и Сапуняк, заменивший меня после 
ранения. Как я был рад этому! Сказал Батурин, что всех их без "пролитой крови" 
уже восстановили в званиях и возвратили в их части или в офицерский полк 
резерва. 

Подводя итог этой части своей длинной, вовсе, казалось, и не застольной, речи, 
комбат сказал и о тех, кто представлен к правительственным наградам. Начал с 
того, что к званию Героя Советского Союза (посмертно) представлен капитан 
Смешной. 

Я тогда подумал, что Смешной проявил поистине героическое самообладание, 
поразительную способность владеть собой в самых разных условиях, в том числе и 
в ситуации смертельной опасности. Это, по-моему, и есть высшее проявление 
героизма. 

Вот сейчас, когда я пишу эти строки, в памяти непрерывно стучат слова, 
услышанные мной на одном вечере фронтовой поэзии в Харькове: 

Лежат в земле ненагражденные солдаты. 

А для прижизненных наград 

им просто жизни не хватило. 

Сколько их, порой безвестных, героев, без наград полегло в матушку-землю, и 
свою, и чужую? 

Далее комбат сказал, что я представлен к ордену боевого Красного Знамени и 
присвоению очередного воинского звания, при котором "одна большая звезда 
заменит все маленькие звездочки на погонах". Как-то уж очень витиевато он это 
изложил. 

Значительно проще через несколько дней об этом сказал мне ("по секрету") Коля 
Гуменюк. Вначале было заготовлено представление к такому высокому званию 
посмертно на меня, но как только Батурин узнал от Риты, вернувшейся из 
госпиталя, что я жив, он тут же приказал это представление переоформить 
"согласно желанию командира роты" на Смешного. Я подумал: а может, комбату было 
такое указание сверху, что в штрафбате Герой может быть только посмертно? А 
может, Батурину не хотелось, как и раньше, чтобы кто-то в батальоне носил 
награду более высокую, чем у него? (К тому времени он уже успел получить орден 
Красного Знамени. Наверное, тоже за Одер.) 

Потом на этом вечере после двух или трех тостов случилось неожиданное. Здесь я 
снова передам слово автору очерка "Военно-полевой роман" Инне Руденко, которая 
со слов Риты записала там следующее: 

Суровый Саша был, волевой, но как-то раз чуть не потерял сознание. Было это 
после ранения. 

Отмечали Сашино возвращение из госпиталя, говорили о том, как недоставало его