Тогда и поручили нам с группой самых крепких экипажей перегонку машин с заводов 
не только для своего полка, но и в другие части. Иногда во главе перегоночной 
группы, если гнали к себе, шел Василий Иванович, но чаще эта роль доставалась 
мне. Случалось, что к нашему прилету заводские машины, уже давно покинувшие 
цеха, еще не были готовы для сдачи, поскольку летчики-испытатели, работая 
буквально на износ, через силу, не успевали их облетывать. Директор 
Куйбышевского авиазавода Александр Александрович Белянский, чтоб ускорить дело, 
не раз подключал в состав заводских экипажей и наших летчиков, а меня 
уговаривал вообще перейти к нему на испытательную работу.

– Что ты там хорошего в строю нашел? Ты только скажи «да». Остальное я тебе 
гарантирую.

Я знал, Александр Александрович, директор завода еще военного времени, крупный 
промышленник, генерал, пользовался у руководства страны огромным авторитетом, и 
мой перевод в другую «епархию» – для него всего лишь дело одного звонка. Очень 
заманчиво звучало это предложение, но я, чуть заколебавшись, решил не менять 
своего привычного «амплуа» строевого летчика и инструктора, тем более сейчас, 
когда летная работа поглощала меня с головой, а дела в полку шли хорошо.

Перегонка новых самолетов – тоже приятное и интересное занятие, хотя для боевой 
подготовки и малополезное, вносившее в наши планы изрядный разлад. Уйму времени,
 прежде чем взлететь, поглощала томительная процедура преодоления разного рода 
управленческих и диспетчерских формальностей, переросшая однажды прямо-таки в 
авантюрную историю, в которой мне пришлось, спасая свою командирскую репутацию 
(чем я никак не хотел поступаться), прибегнуть к неправедным, но единственно 
спасительным средствам.

Все началось с того, что, надеясь на скорое возвращение, большую перегоночную 
группу в начале декабря возглавил сам Василий Иванович, но глухие, мокрые 
туманы, тяжелые, как из бетона, намертво заклинили казанский заводской аэродром 
и только спустя две недели чуть-чуть приоткрыли его всего на несколько часов. 
Уйти, однако, не удалось. Директор не дал ни одной подогревательной печки, да и 
сам в тот самый короткий день успел облетать только небольшую часть заводских 
самолетов. Василий Иванович, не надеясь до Нового года дождаться перемены 
погоды к лучшему, вызвал на завод меня, и где-то в пути, на встречных поездах, 
мы с ним и разминулись.

На мою команду жалко было смотреть: ребята нервничают, уговаривают тоже 
погрузиться на поезд, а вернуться сюда в начале января, когда упростится погода.
 Но машины приняты, и от них – ни на шаг.

На аэродромных стоянках, рядом с нашими, готовыми к перелету кораблями, 
запруживались последние клочки заводского двора новенькой, еще не нюхавшей 
воздуха, очередной продукцией. Заводское начальство в панике: если до Нового 
года ее не удастся поднять, в годовой план (таковы министерские правила) она 
засчитана не будет, и это обернется для завода немалыми материальными потерями.

Но наши печали катились в стороне от заводских треволнений. Куда драматичнее в 
глазах экипажей виделась перспектива встречи Нового года здесь, в заводском 
общежитии.

И вдруг 30 декабря – неожиданная новость: завтра, в последний день года, 
синоптики дают кратковременное рассеивание тумана, но к вечеру – снова наплыв, 
и надолго.

Ребята с тревогой смотрят на меня, а я уже знаю – директор не дает ни одной 
печки. Я снова бегу к нему и не отлипаю, прошу и почти умоляю выделить для нас 
хотя бы половину комплекта печей, но он об этом и слышать не хочет: наши машины 
его не беспокоят, поскольку сданы и за заводом не числятся. Предлагаю новый 
вариант – подогрев с ночи. Правда, это сопряжено с дополнительной оплатой 
аэродромных рабочих, но ведь случай тут особый, не грех и раскошелиться. 
Бесполезно! Директор – мрачноватый человек, уже немолодой полковник – свирепеет,
 рычит и старается вытолкать меня из кабинета, переполненного по случаю 
предстоящего летного дня заводским руководящим народом. Перехожу на резкости, 
но сдвинуть его не удается. От злости у меня рождается коварный план. Вечером в 
гостиничной комнате собираю командиров кораблей и бортинженеров. Объясняю 
ситуацию. На лицах – неутешная скорбь. И я понимаю, сейчас они ждут не 
объяснений, а поступка. В сравнении с ним всякие там авторитеты званий и 
должностей – ничто.

– Но есть, – говорю, – последний шанс. – (Замечаю оживление. Делаю паузу.) – 
Бортинженерам сейчас же, пока открыты стоянки, слить с самолетов по бутылке 
спирта и договориться с аэродромными рабочими, чтоб к утру все печи стояли под 
нашими самолетами.

В ту же ночь мои верные друзья с КП Дальней авиации выдали мне векселя 
фактически на свободу решений.

Еще до рассвета, как мы и условились, по всей трассе полета был дан «зеленый