крушитель идолов. Он поверг в прах кумиры всех шахов, правивших 
Ираном, и на памяти ныне живущих, и в незапамятные времена. Хомейни объявил 
монархистом великого Фирдоуси, чей белоснежный памятник все же остался стоять 
на одной из центральных площадей столицы, но "Книга царей" - "Шахнаме" 
подверглась официальному неодобрению. Простодушный, деятельный ходжатоль-эслам 
Хальхали, все понимающий буквально - уничтожать врагов имама, так уничтожать, 
сокрушать идолов, так сокрушать - отправляет два бульдозера и бригаду рабочих к 
усыпальнице, где покоится перевезенный из Иоганнесбурга прах предпоследнего 
монарха династии Пехлеви, сравнивает усыпальницу с лицом земли. Ходжатоль-эслам 
торжественно провозглашает, что на этом месте будет сооружен общественный 
туалет. Народ безмолвствует. Две с половиной тысячи лет самодержавия, 
разбавленного долгими периодами смут, анархий, чужеземных завоеваний, 
завершаются планом строительства скромного общественно полезного сооружения и 
ходжатоль-эсламом Хальхали. Кончился миф. На месте разбитых идолов, 
разоблаченных и осмеянных мифов вознесся новый истукан. До очередного поворота 
колеса. 
 Детали, мелочи, из которых состоит жизнь, уйдут вместе с нами; станут 
неразличимы добро и зло. В этом таится опасность, ибо история - это урок для 
будущего. Осмысление истории современниками - часть этого урока. "Нет большего 
богатства, чем мудрость. Нет горше нищеты, чем невежество", говорил первый 
шиитский имам, повелитель правоверных Али ибн-Аби Талиб. 
 Из записных книжек 
 Иностранец в чужой стране живет стереотипами, вольно или невольно меряет все 
на свой аршин, доверчиво воспринимает суждения соотечественников, если они не 
противоречат его собственным, самым поверхностным впечатлениям. В душу чужого 
народа не заглянешь. Она вскормлена другим молоком, вдохнула при рождении 
другой воздух, впитала другие сказки, пословицы, поверья, ненавидела своих 
злодеев и восхищалась своими героями. И, тем не менее, в отличие от загадочной 
русской, персидская душа на протяжении столетий почему-то представлялась 
европейцам открытой и незамысловатой книгой. Шарден, Малькольм, русский купец 
Федор Котов, Морьер, французский доктор Февриер и родоначальник расовой теории 
граф де Гобино, английский государственный деятель лорд Керзон, русский 
дипломатический чиновник К. Смирнов и военный разведчик А. И. Медведев, 
журналист Н. П. Мамонтов, коммерсанты А. И. Ломницкий и П. П. Огородников - все 
они не испытывали ни малейшего затруднения в оценках национальных персидских 
черт. "Настоящий сын Персии скорее солжет, чем скажет правду", - высокопарно 
замечает лорд Керзон. 
 Вид сверху хорош для обозрения местности перед началом боя, но никак не для 
изучения народа. Европейцы всегда смотрели на персов сверху вниз. Иран никем не 
завоевывался в открытом бою. Он был настолько обескровлен хроническими 
внутренними смутами, что иностранцы были здесь полными хозяевами. Иран был 
колонией де-факто. 
 Исследователи, увлеченные Ираном - великий знаток персидской литературы Э. 
Браун, А. Крымский, наш современник англичанин П. Эвери, - относились к персам 
с тем глубоким уважением, которое испытывает равный к равному, без 
колониального снисхождения, высокомерия или либерального сочувствия. (Среди 
дипломатов, журналистов, коммерсантов, профессионально занимающихся Ираном, мне 
встретилось за четыре года жизни в этой стране два-три человека, читавших 
Брауна и Эвери и слышавших о других авторах. Два-три человека во всей 
иностранной официальной колонии в Тегеране - капиталистической и 
социалистической, восточной и западной.) 
 Стереотипы, сложившиеся в далеком прошлом, торопливые формулы, порожденные 
обманчивым блеском дутого величия последнего шаха, были никудышными ориентирами 
в потрясенном революцией Иране. На авансцену вышли силы, которые последние 
двадцать лет заграница просто не замечала, - народ и шиитское духовенство. 
Оказалось, что Иран - это не те лощеные, великолепно воспитанные, знающие все 
европейские языки персы, которые окружали шаха и украшали многие международные 
конференции, и не армия, устрашавшая людей ультрасовременным американским 
вооружением, блеском амуниции и безукоризненными проборами, и не те покорные, 
трудолюбивые, выносливые, безликие люди, которых бежавший шах когда-то называл 
"мой народ". Вот почему некоторые из нас стали подумывать, что душа перса не 
так ясна, как это многие десятилетия казалось Европе. Правильно писал француз В.
 Берар: "Всем находящимся в Тегеране персидские дела представляются 
безысходнейшей путаницей". Писал он это в 1910 году. 
 Из записных книжек 
 У каждой книжной лавки в Тегеране свое неповторимое лицо и свой характер, этим 
они похожи на людей. 
 Торговое заведение Ноубари указал мне в первые же дни по приезде в Тегеран 
советский коллега. День был пятничный, выходной, и мы раза три проехали по 
полупустынной Манучехри. Мой провожатый, бурча: "Ну куда же она подевалась?" и 
собравшись было продолжить поиски в более благоприятное время, вдруг радостно 
ткнул рукой в направлении ничем не примечательной зеленой двери в обшарпанной 
стене меж витрин обувного и галантерейного магазинов: 
 - Вот она! 
 На Востоке чему-либо удивляешься лишь первые годы. Трудно представить, какого 
рода достопримечательность может уместиться в такой узости, но коллега говорит, 
что книг в магазинчике не мало и, самое главное, в основном на русском языке. 
 В жаркий июньский день 1979 года (антишахская революция уже свершилась, 
исламская революция еще впереди, краткий миг свободы для иранцев) я знакомлюсь 
с Ноубари и его магазинчиком. Вместо рекламы - груды книг в картонных ящиках, 
поставленных прямо на тротуар, стопки книг высотой в человеческий рост у 
открытой двери, волнующий запах старых пожелтевших страниц. 
 Ноубари за семьдесят. В начале тридцатых годов он перебралс