атуре, но и к книгам начала нашего века. Но законы были даны, и я им 
следую здесь. Первый из них и основной: никакой выдумки, никаких украшений, 
порожденных воображением, только свидетельства, никогда не домыслы, выдаваемые 
за факты. Если было сказано:  может быть,  не могло было сказано ни  да,  ни  
нет.  Если с моей стороны есть попытка разгадать загадку, то за нею следует и 
признание, что разгадки нет.
 За последнюю четверть века, особенно в США, биография и автобиография, как 
жанр, переживают никогда прежде в литературе невиданный расцвет. Интерес 
пишущих и интерес читающих к этому жанру идеально совпадают, как сто и больше 
лет назад совпадали они с такой же интенсивностью в требовании (или заказе) 
реалистического романа. Ничего загадочного в этом нет: это – реакция на 
современный кризис деперсонализации человека и на связанный с этим интерес его 
к истории. Мы узнали о себе и других слишком много и хотим увидеть изнанку 
мифов. Современная личность настолько усложнена усложнившейся историей и 
настолько обнажена, что мы с неудержимой силой и жадностью вовлечены во все 
большую демаскировку мифов, открывая их скрытую суть, ища идентификации, 
ответов и структур. Порядок, строй, закон – основы умственной жизни человека – 
нам стали нужны больше всего остального. Они не могут дать нам ответы, но они 
могут вести нас в том направлении, где лежат ответы на вопросы, поставленные 
нашим временем и все продолжающей усложняться историей.
 Расцвет жанра дал развиться двум друг другу противоречащим методам. Пользуясь 
первым, автор откровенно предупреждает читателя: я смешивал реальность с 
вымыслом, и так вы и должны воспринимать эту книгу. Она – не роман и не 
академическая работа, «я вышивал по канве фантазии, чтобы развлечь вас». Среди 
представителей этого метода – Трумэн Капоте, Кристофер Ишервуд, Норман Мейлер. 
Некоторые критики считают, что Капоте его создатель; Ишервуд признается, что 
учился у Мейлера – «украшать факты» и что его автобиографические книги – «все 
немного романы». Во втором методе все обосновано, все – документально. Иногда 
страницы пестрят подстрочными примечаниями, иногда они отведены в конец книги, 
иногда их заменяет подробная библиография. Образчик такой работы – 
монументальная биография Генри Джеймса, написанная Лионом Эделем. В одной из 
своих работ он писал: «Единственный акт воображения, дозволенный 
автору-биографу, это воображение формы. Биографы ответственны за факты, которые 
должны быть ими интерпретированы. Неинтерпретированный факт это золото, зарытое 
в земле. Я решил искать истину в двух направлениях: в структуре эпизодов и в 
психологической интерпретации прошлого… Дать историю в форме биографического 
повествования, оставаясь в то же время верным всем моим документальным 
материалам, – вот в чем я видел тонкость и занимательность моей задачи». 
(«Жилище львов», стр. IX)  [8] .
 Я старалась следовать методу Эделя. В конце книги мною приложены две 
библиографии – русская и иностранная, – эти книги (около 300) были положены в 
основу моей работы. Я использовала их. Но это далеко не все: при мне была моя 
память, сохранившая мне прошлое, все то, что когда-то было рассказано М. И. Б. 
мне лично, В. Ф. Ходасевичу, нам вместе, а иногда и нам всем, тем, кто дружно 
жил в доме Горького в те годы, в Саарове, в Мариенбаде, в Сорренто.
 Я написала здесь все, что знала. Если читатель сделает мне упрек, что я 
написала недостаточно, то я приму этот упрек, найду его отчасти справедливым. 
Но я написала  все,  что я могла написать; если бы я написала больше, это было 
бы беззаконие. Если кто-нибудь когда-нибудь узнает о М. И. Б. больше меня, я 
буду счастлива, но боюсь, что этого не будет.
 Диалогов в книге нет. Только слова, когда-то произнесенные в моем присутствии. 
Прямая речь, если она попадается, не моя уступка развлекательности, она либо 
была мне передана свидетелем, либо взята мною из мемуарной литературы. Но 
главным образом прямую речь я передавала косвенно  [9] .
 Название книги взято от прозвища, которое еще в 1921 году было дано М. И. Б. 
Горьким. В этом прозвище скрыто больше, чем на первый взгляд заметит читатель: 
Горький всю жизнь знал сильных женщин, его несомненно тянуло к ним. Мура была и 
сильной, и новой, но, кроме этого, она была известна окружающим тем, что 
происходила от Аграфены Закревской,  медной  Венеры Пушкина. Это был второй 
смысл. И третий стал нарастать постепенно, как намек на «Железную маску», на 
таинственность, окружающую ее. «Железная маска» – до сих пор неизвестно, кто 
скрывался под ней. Человек в неснимаемой железной маске на лице был привезен в 
1679 году в крепость Пиньероль, во Франции, а затем в 1703 году переведен в 
Бастилию, где и умер. И в самом деле, Мура оказалась не тем, за кого выдавала 
себя, до последнего дня жизни – как мы увидим – умножая ложь и умалчивая 
слишком о многом. В этом состояла одна из главных задач ее жизни.
 Она рано очистила себе путь для легенды: никого не было вокруг, кто бы мог 
внести поправку в ее рассказы. Тот мир, где она жила до 1918 года, был 
уничтожен, и она вышла из него невредимой (может быть – не вполне). Кроме нее 
самой никто ничего не мог свидетельствовать о ее прежней жизни, а настоящую 
было, конечно, легче уберечь: в новом мире она не имела корней, и Мура была в 
ней полной хозяйкой. Но что случилось с этой легендой после ее смерти? Она 
осталась неприкосновенной, затвердев такой, какою оказалась в последние десять 
лет жизни М. И. Б. Все это не значит, что Мура не знала страхов, но страхи ее 
были не те, прежние, которые были у наших бабушек, они тоже были новыми, как и 
сами судьбы внучек: страх тюрьмы, страх голода и холода, страх беспаспортности 
и – вероятно – страх раскрытия тайн. И радости были новые: радость свободы 
личной жизни, не стесненной ни моральным кодексом, ни тем, «что скажут соседи», 
радость выжить и уцелеть, сознание, что она живет в эпоху «пост-Гарбо в роли 
Маргариты Готье» и что она не была разрушена теми, кого любила.
 Я хочу выразить мою благодарность следующим лицам и учреждениям за помощь в 
работе над этой книгой