ках на Патриарших прудах. Через 
нее он перезнакомился с актрисами и актерами Художественного театра, ужинал не 
раз с Алексеем Н. Толстым в «Праге» и бывал гостем в Литературно-художественном 
кружке. Будучи веселого нрава, он тем не менее прекрасно умел вести себя, как 
подобает серьезному человеку, с людьми и высокого, и низкого звания и полностью 
соблюдал традиционную сдержанность британского обращения с равными себе. Он 
полюбил ночные выезды на тройках, ночные рестораны с цыганами, балет, 
Художественный театр, обеды в особняках на Поварской и интимные вечеринки в 
тихих переулках Арбата. Все, решительно • все доставляло ему такое наслаждение, 
что он чувствовал себя в эти годы совершенно счастливым человеком.
 В первый же год своего пребывания в Москве он несколько раз встречался с 
приехавшим тогда в Россию Гербертом Джорджем Уэллсом, а в следующем году он 
познакомился и с М. Горьким. В это время Локкарт уже лично знал Станиславского, 
директора «Летучей мыши» Н. Ф. Балиева, городского голову Москвы Челнокова и 
многих других известных людей. Его всюду приглашали, угощали и ласкали; 
светские дамы учили его русскому языку и возили его в свои загородные дома, 
похожие на дворцы.
 Русскому языку он выучился скорее других, он был способен к языкам; в нем 
находили огромное очарование молодости и здоровья. Он был выше среднего роста, 
блондин, чуть плотнее, может быть, чем средний британец его возраста. Но 
спортом занимался он серьезно, и настал день, когда он присоединился к 
футбольной команде при фабрике текстильщиков братьев Морозовых («Саввы Морозова 
сыновья»): морозовцы, с его участием, одержали победу, и команда вышла на 
первое место. Это доставило ему необыкновенное удовольствие.
 В этом счастливом 1913 году он уехал в Англию в отпуск, и в надежде 
остепениться и примкнуть к своему классу людей, к которому его готовила судьба, 
женился там на молодой австралийке, Джейн Тернер, и привез ее с собой обратно в 
Москву. И действительно, он начал серьезно работать, и так успешно, что из 
вице-консулов вышел в генеральные консулы – это место впоследствии было 
закреплено за ним «до окончания войны».
 Во вторую зиму жена его едва не умерла от родов, и ребенок родился мертвым. 
Локкарт тяжело пережил это, но рана залечилась. Началась война. Дел оказалось 
по горло: он уже имел у себя в консульстве небольшой штат, и пришлось переехать 
в более приличное помещение – казначейство в Лондоне отпустило кредиты, видя, 
что московское консульство, ввиду войны, неожиданно приобретает довольно 
серьезное значение.
 В природе Локкарта была способность работать лихорадочно и продуктивно 
довольно долгий период, после чего наступал период апатии, лени, бездействия. 
То же было и в области личных переживаний: он мог некоторое время жить аскетом, 
после чего недели на две вырывался в беспорядочный период ночных развлечений, 
необузданных страстей, с которыми и не пытался совладать. Эти буйные периоды 
обычно совпадали с любимыми им снежными и звездными морозными ночами, русским 
Рождеством или русской масленицей.
 В консульстве были люди секретной службы, подчиненные ему. Он регулярно 
посылал Бьюкенену рапорты в Петербург, а тот уже отсылал их Грею в Лондон, а 
потом, после 1916 года, Ллойд-Джорджу. «Я поставлял им информацию, которая, 
если она была верна, вероятно, представляла для них известную ценность», – 
говорил он впоследствии, пользуясь типично британским методом литоты. В это же 
время, приблизительно, он начал свою (анонимную) журналистскую деятельность: 
дипломатам Англии не разрешалось писать и печататься за собственной подписью в 
газетах (если это не были романы и стихи). Это ему нисколько не мешало. Он 
посылал в «Морнинг Пост» и «Манчестер Гардиан» свои корреспонденции о России, 
гонорары помогали ему сводить концы с концами: он любил тратить широко и всегда 
был в долгах. По его теории выходило, что, обедая шесть раз в неделю вне дома и 
знакомясь с людьми самыми разнообразными, больше добываешь информации, и в 
московских салонах ему нравилось, что люди были смешаны, чего в Петербурге быть 
не могло: там аристократы жили замкнутым кругом, чиновники водились с 
чиновниками и крупные банкиры с крупными банкирами. В Москве же в одной 
гостиной можно было встретить дочь анархиста Кропоткина и графиню Клейнмихель.
 Дома у Локкарта теперь был большой порядок, но жена его, исполняя все свои 
обязанности жены дипломата, не была счастлива: она винила себя в смерти ребенка,
 в том, что не настояла на отъезде в Англию для родов, и кляла русских докторов,
 и прислугу, не понимавшую по-английски, и неудобную тесную квартиру, и русский 
климат, и то, что шесть раз в неделю нужно было выезжать вечером, и даже 
собачка (которую обессмертил Коровин, написав ее портрет) не могла утешить ее. 
Во время второй беременности она выехала обратно в Англию, и на этом, как можно 
предположить из намеков в воспоминаниях Локкарта, закончилась его семейная 
жизнь.
 Он теперь сознавал, что Россия ему стала чем-то привычнее и милее, чем Англия, 
что в Лондоне, если ему суждено будет вернуться, ему будет скучно, потому что 
там как-то никогда ничего не случается, а здесь, в Москве, каждый день 
непременно что-то происходит. Впрочем, в это время и там, и здесь, и еще во 
многих местах мира такая росла тревога, такие шли события и так волновал всех 
фронт, что люди жили от утренних газет до вечерних.
 На третий год войны он, со всем своим легкомыслием и появившейся в нем 
постепенно самоуверенностью, совмещавшейся с нажитым в России гедонизмом, вдруг 
почувствовал, что в русском воздухе появилось что-то новое, что-то глубоко 
тревожное и очень серьезное. Что люди чего-то ждут, и в телеграммах с фронта, и 
в новостях, доходящих до дипломатического корпуса из «сфер» (в Москву, конечно, 
с опозданием), что-то начинает слышаться зловещее, страшное, неотвратимое, и, 
может быть, не для одной России. В это время окрепла его дружба с теми, кто был 
приписан к «бюро британской пропаганды» в Петрограде и Москве. Среди 
корреспондентов был уже упомянутый Гарольд Вильямс