что их от меня скрывают,  но  они не поступали на самом деле. Как я  позднее
узнал,  руководители  предприятий  опасались  карательных  мер  со   стороны
гауляйтеров.
     В избытке было критики  сверху,  но необходимого ее дополнения критикой
снизу добиться почти  не удавалось. Став министром,  я часто испытывал нечто
вроде  парения в  воздухе,  поскольку мои  решения  оставались  без  всякого
критического отклика.
     Успехом  нашей  работы  мы обязаны  тысячам  технических  специалистов,
которые и  до  этого уже выделились своими особыми достижениями и на которых
мы  теперь  возложили  ответственное  руководство  крупными  подразделениями
промышленности вооружений.  Это пробуждало в них  придушенный энтузиазм, мой
неортодоксальный  стиль  руководства стимулировал их  увлеченность делом.  В
сущности  я  опирался на  часто нерассуждающую,  некритическую привязанность
технического  специалиста  к  поставленной   перед  ним  задачей.  Кажущаяся
моральная нейтральность  техники совершенно исключала осмысление собственных
деяний. Чем, на потребу  войне, более технизированным становился наш мир тем
опаснее  становились  и последствия  этого  феномена,  который  не  допускал
возникновения какого-либо непосредственного отношения инженера, конструктора
к результатам его анонимной деятельности.
     При этом  я предпочитал  иметь  дело с "неудобными сотрудниками,  чем с
удобными марионетками" (14). Партия же, наоборот, затаила глубокое недоверие
к аполитичным специалистам. Пристрели мы парочку руководителей  предприятий,
другие уж как-нибудь добились  больших успехов,-- рассуждал Заукель,--  один
из самых радикальных партийных фюреров.
     На протяжении двух лет я считался неприкасаемым. После же генеральского
путча 20 июля 1944  г.  Борман, Геббельс, Лей и Заукель воздали  мне  полной
мерой. Я аппелировал письмом к Гитлеру: я считаю свое положение недостаточно
прочным  для  дальнейшей  работы,  если  она будет  впредь  оцениваться  под
политическим углом зрения (15).
     Беспартийные сотрудники моего министерства находились под необычной для
гитлеровского государства  правовой защитой. Вопреки  протесту  министерства
юстиции я  в самом  начале  своей работы  на  новом посту добился  того, что
уголовное  дело по  обвинению в причинении вреда  военной технике могло быть
заведено только по моему представлению (16). Это особое установление служило
защитой  для сотрудников даже  после 20 июля 1944  г.  Глава  гестапо  Эрнст
Кальтенбруннер отдал  на  мое усмотрение  решение вопроса  о том, следует ли
возбуждать дело против трех  генеральных директоров (против Бюхера  из  АЭГ,
Феглера из  "Ферейнигте штальверке" и Ройша из "Гутехоффнунгсхютте"), ведших
между собой "пораженческие" разговоры. Моя ссылка  на то, что  сам  характер
нашей работы  требует  откровенной оценки ситуации, спасла  их от ареста.  С
другой стороны, были  предусмотрены  суровые  наказания  за  злоупотребления
введенной  мною  "системы доверия", т.е.  если,  например, сотрудники давали
ложную  информацию,  которую  мы  вообще  не  собирались   перепроверять,  и
припрятывали важное сырье, тем самым недодавая вооружение фронту (17).
     С  самого  первого дня  я рассматривал  нашу  огромную  организацию как
временную. Точно  также,  как я  сам  намеривался  после  войны вернуться  в
архитектуру и поэтому заручился специальным ручательством Гитлера, я полагал
уместным  пообещать  встревоженным  руководителям промышленности,  что  наша
организационная   система   обусловлена   исключительно  условиями  военного
времени;  нельзя  представить  себе,  чтобы  в мирных  условиях  предприятия
отказались бы от своих наиболее работоспособных кадров или предавали бы свои
технологические новинки конкурирующим фирмам (18).
     Но  в  этой  организации  я не  хотел видеть только нечто  временное: я
неустанно старался удержать ее импровизационный стиль. Меня угнетала  мысль,
что  в  моем собственном детище укореняется бюрократический  стиль.  Снова и
снова  призывал  я сотрудников не  заниматься  бумаготворчеством,  душить  в
зародыше, неформальным личным  или телефонным разговором, появление "телег",
что   на  ведомственном   языке  означало  заведение  "дела".  К  постоянной
импровизации нас вынуждали  также и воздушные налеты на немецкие города. Что
я иногда мог  их воспринимать и  как своего рода помощь, засвидетельствовано
моей иронической реакцией на частичное разрушение здания нашего министерства
во  время  налета  22  ноября  1943  г.:  "Если нам  и повезло  в  том,  что
значительная часть текущей документации министерства сгорела  и избавила нас
от  лишнего балласта, то мы все же не можем расчитывать на то,  что подобные
события будут постоянно привносить в нашу работу необходимую свежесть" (19).
     Несмотря  на  весь  технический  и  производственный   прогресс,  объем
военного производства времен Первой мировой войны не  был достигнут даже  на
пике  военных  успехов,  в  1940  -- 41  гг. В первый  год  войны  с Россией
производилась  всего одна  четверть артиллерийских орудий и  боеприпасов  от
уровня осени 1918. Даже три года спустя, весной 1944 г., когда мы после всех
наших  успехов  приближались к наивысшей  точке  нашего производства, выпуск
боеприпасов все еще был менее того, что в Первую мировую войну давали вместе
тогдашняя Германия и Австрия с Чехословакией (20).
     Это отставание  я  всегда,  помимо  всего  прочего, относил и  на  счет
сверх-бюрократизма, против которого я тщетно боролся (21).  В  управлении по
боеприпасам, например,  численность персонала была в десять раз  больше, чем
во времена Первой мировой войны. Требование упростить управление пронизывает
мои выступления и письма с 1942 и до конца 1944 г. Чем дольше я вел борьбу с
типично  немецкой,  да  еще  авторитарной системой дополнительно  усиленной,
бюрократией,  тем  более  моя  критика  государственной  мелочной  опеки  по