Тодт так признал  свое бессилие: "Лучше всего, господин фельдмаршал, если Вы
меня возьмете в Ваше министерство в качестве сотрудника."
     Осенью  1941 г. я отправился  в Дессау, на  предприятия  Юнкерс,  чтобы
скоординировать  с генеральным директором Коппенбергом планы строительства и
производства.  В конце  переговоров  он  провел меня в  закрытое помещение и
показал мне графическое изображение,  сопоставлявшее выпуск бомбардировщиков
в  ближайшие годы  американцами  и нами.  Я  спросил  его,  что  думает наше
руководство относительно столь удручающих цифр. "Да в том-то и дело, что они
не хотят им верить",-- ответил он. Не  владея собой,  он расплакался. Вскоре
после  этого Коппенберг был смещен с поста  директора заводов Юнкерс. Геринг
же,  главнокомандующий люфтваффе, ведущего тяжелые бои,  нашел предостаточно
времени 23 июня, на второй день нападения на Советский Союз, чтобы  в полной
униформе осмотреть выставленный в Трептов-парке макет в натуральную величину
своего рейхсмаршальского ведомства.
     Моя  последняя  за  последующую  четверть  века командировка  по  делам
искусства привела меня в Лиссабон, где 8  ноября открывалась выставка "Новое
немецкое  зодчество".  Сначала  предполагалось,  что  мы  полетим на  личном
самолете Гитлера, когда же выяснилось, что в Лиссабон захотели отправиться и
такие  пьянчуги  из  гитлеровского  окружения как адъютант Шауб  и  фотограф
Хофман, то я  постарался отделаться от такой компании и  попросил разрешения
Гитлера ехать  на своей машине.  Я  повидал такие старые города как  Бургос,
Сеговия,  Толедо,  Саламанка и  осмотрел Эскориал,  сооружение  по масштабам
сопоставимое разве  что только  с  дворцом  Гитлера, но  с совершенно  иным,
духовным предназначением: Филипп II  окружил ядро своего  дворца монастырем.
Какой  контраст  к  архитектурным  идеям  Гитлера: здесь  --  исключительная
экономность   выразительных  средств   и  чистота,   прекрасные   внутренние
помещения,   неповторимо    сдержанные   по   формам,   там   --    раздутая
диспропорциональность парадности. Вне всякого сомнения, это  почти тоскующее
творение  архитектора  Хуана  де  Эррере  (  1530  --  1597 ),  куда  больше
соответствовало  нашему  невеселому положению, чем триумфальное  программное
искусство  Гитлера. В эти часы одинокого  созерцания в  моей голове  впервые
забрезжило, что я со своими архитектурными идеалами встал на ложный путь.
     Из-за этой поездки я не смог навестить некоторых  парижских знакомых --
Вламинка, Дерэна, Деспио (13), которые по моему приглашению осмотрели макеты
нашего берлинского градостроительства. По-видимому, они приняли наши планы и
сооружения  к сведению молча: во всяком случае, наша учрежденческая летопись
не упоминает ни единого  слова об их впечатлениях. Я познакомился с ними  во
время своих поездок в  Париж и неоднократно оказывал  им поддержку  заказами
своего ведомства.  Курьез заключался в том, что у них  было  больше свободы,
чем  у  их  немецких  коллег. Когда я  уже  во  время войны  как-то  посетил
парижский  Осенний салон, то увидел стены,  увешанные полотнами,  которые  в
Германии были бы заклеймлены  как вырожденческие. Гитлер тоже слышал об этой
выставке. Его реакция была  столь же  поразительной, сколь  и логичной:  "Да
разве   нам  нужен  духовно   здоровый  французский  народ?  Да  пусть  себе
вырождается! Тем лучше для нас."
     Пока  я находился  в  Лиссабоне,  на восточном театре военных  действий
разразилась   настоящая    транспортная   катастрофа.   Немецкая   войсковая
организация не справлялась  с русской  зимой.  К тому  же  советские  войска
основательно разрушали при отступлении все  локомотивные депо,  водокачки  и
другие технические  сооружения  своих  железных дорог. В  опьянении летних и
осенних  успехов,  когда казалось,  что "русский  медведь  уже убит",  никто
всерьез не озаботился восстановлением этих служб. Гитлер  тоже не понял, что
для  того,  чтобы  справиться  с  трудностями  русской  зимы,  следовало  бы
своевременно предпринять транспортно-технические меры.
     Я  услышал об этих трудностях от руководящих  чиновников  Рейхсбана, от
генералов сухопутных войск и ВВС. Сразу  же я предложил Гитлеру использовать
30 тыс.  из подчиненным мне 65  тыс.  строительных  рабочих под руководством
инженеров для восстановления путевого  хозяйства. Непостижимо, но факт: лишь
после  двухнедельного  промедления,  27  декабря 1941 г. Гитлер  согласился,
отдав соответствующее распоряжение.  Вместо того, чтобы еще  в начале ноября
самому  настаивать  на   подобном  решении,  он,  исполненный  решимости  не
капитулировать  перед действительностью,  несмотря  на  катастрофу,  все еще
требовал, чтобы его триумфальные сооружения были сданы к намеченным срокам.
     В  тот же день  я встретился с д-ром  Тодтом  в его  скромном  доме  на
Хинтерзее под Берхтесгаденом. В качестве поля деятельности мне была отведена
вся Украина. Технические службы и рабочие все еще беззаботно  продолжавшихся
строительством автобанов брали на себя Центр и Север России. Тодт только что
вернулся из инспекционной поездки по восточному  театру военных действий. Он
видел  замерзшие на путях санитарные поезда, с насмерть замерзшими ранеными,
видел беды  частей в  отрезанных от всего мира  снегами маленьких деревнях и
городках,  почувствовал  недовольство  и  отчаяние  среди  немецких  солдат.
Подавленно  и  пессимистично звучал его  вывод:  мы не только  физически  не
способны переносить такие нагрузки,  но и  духовно погибнем в  России.  "Это
борьба,--  продолжал  он,-- в которой  превосходство за примитивными людьми,
которые  способны  вынести  все,   даже  злую   игру  природы.  Мы   слишком
чувствительны и потому обречены. В конечном счете победителями будут русские
и  японцы. Гитлер  также,  еще  в  мирное  время и,  очевидно,  под влиянием
Шпенглера,  развивал  схожие  идеи,  говоря  о  биологическом  превосходстве
"сибиряков  и русских". Когда же  начался поход на  Восток, он отбросил свой
аргумент в сторону, поскольку он противоречил его намерениям.