Кое-кто  из  его  бывших  сотрудников попытался задним числом  развить целую
теорию  о  якобы  произошедшей  в  Гитлере в  1938  г.  глубокой  внутренней
перемене, объясняемой ухудшением его здоровья в результате лечения по методу
Морелля. Я же, напротив, придерживаюсь того мнения, что планы и цели Гитлера
всегда  оставались одними и теми же. Нездоровье и страх смерти побуждали его
только   сдвигать  сроки.  Его   намерения  могли   быть   сокрушены  только
превосходящими силами, а в  1938 г. их не было. Как раз  наоборот --  успехи
этого года придали ему решимости взять еще более резвый темп.
     Мне  казалось, что поселившееся в Гитлере внутреннее беспокойство имело
весьма прямую связь с  его горячечной строительной лихорадкой, с тем, как он
нас подстегивал. Во время празднования подведения здания Рейхсканцелярии под
крышу он сказал рабочим: "Теперь это уже не американские темпы, это немецкие
темпы!  И  позвольте  мне высказать  предположение, что  я  также  добиваюсь
большего,  чем  государственные  деятели  в  так  называемых демократических
странах. Я  убежден,  что  мы  являем миру иной  политический темп.  И  если
возможно  присоединить   к  Рейху  за   какие-нибудь  три-четыре  дня  целое
государство, то  точно  так  же возможно  за  год-два отстроить  здание". По
временам я, впрочем,  задаю себе вопрос: а не  имела ли  его  бьющая в глаза
строительная  горячка  еще  и другой  смысл  --  замаскировать свои планы  и
загипнотизировать общественное мнение все новыми  и новыми закладками первых
камней и возвещением сроков окончания строек.
     Примерно в 1938 г. мы сидели в нюрнбергском ресторане "Немецкий  двор".
Гитлер рассуждал о том,  что существует особая обязанность произносить вслух
только то, что предназначается для ушей общественности. Среди присутствующих
находился рейхсляйтер Филип Булер со своей молодой женой. Она  вставила, что
такое ограничение, вероятно,  на  этот  круг не распространяется, потому что
каждый из нас  сумеет  сохранить любую  тайну,  которую  он  нам бы доверил.
Гитлер рассмеялся и ответил: "Никто у нас не умеет держать  язык за  зубами,
кроме одного  единственного  человека". И  он указал  на меня.  Но  то, чему
предстояло произойти в ближайшие месяцы, мне заранее известно не было.
     2-го февраля  1938  г.  в  передней квартиры  Гитлера  я  столкнулся  с
главнокомандующим  ВМФ Эрихом Редером,  выходящим от хозяина  дома.  Он  был
очень расстроен. Бледный, с неуверенной походкой,  он походил на человека на
грани   сердечного  приступа.  Через  день   я  прочел  в  газетах:  министр
иностранных  дел  фон   Нейрат  заменялся  на   своем  посту   Риббентропом,
главнокомандующий   сухопутными   войсками   Фрич  --  Брухичем.   Верховное
командование  вермахтом  в целом,  осуществлявшееся до сих  пор  Бломбергом,
Гитлер принял на себя. Своим начальником штаба он назначил Кейтеля.
     Генерал-полковника фон  Бломберга я знал по встречам на Оберзальцберге.
Он производил  впечатление  обязательного, благородного господина. Вплоть до
своего смещения он пользовался у Гитлера глубоким уважением, и тот обращался
с ним необыкновенно предупредительно. Осенью 1937 г.  он  побывал  по совету
Гитлера в моем служебном помещении на Парижской  площади и  осмотрел планы и
макеты  перестройки  Берлина.  Он  целый  час  спокойно   и  замнтересованно
рассматривал  выставленное. Его сопровождал  какой-то  генерал,  который  на
каждое слово  своего начальника только одобрительно кивал головой. Это и был
Вильгельм  Кейтель,  отныне  ближайший  сотрудник  Гитлера  по  командованию
вермахтом. Не разбираясь  в военной иерархии, я тогда готов был принять  его
за адъютанта Бломберга.
     Примерно в  это  же время  меня  попросил  зайти  к  нему на  службу  в
Бендлер-штрассе  генерал-полковник Фрич, с  которым  я до  этого никогда  не
встречался.  Им  двигало  не  просто желание взглянуть  на  генплан будущего
Берлина.  Я  разложил на большом  столе  для карт листы. Он  выслушивал  мои
пояснения  бесстрастно,  соблюдая дистанцию,  с  по-военному  обрывистыми  и
краткими  замечаниями   и  вопросами   --   все   это  граничило  просто   с
нелюбезностью.  По  характеру его вопросов у меня создалось впечатление, что
он  как бы решает для себя вопрос, насколько Гитлер со своими  грандиозными,
рассчитанными   на   годы  вперед  градостроительными   планами  может  быть
заинтересован в сохранении мира. А, впрочем, может быть, я и заблуждался.
     Не был  я знаком и  с бароном фон Нейратом, министром иностранных  дел.
Как-то в  1937  г. Гитлеру пришло в голову,  что его вилла недостаточна  для
исполнения ее владельцем официальных  обязанностей  министра,  и он направил
меня  к  госпоже  фон Нейрат  с  предложением существенно ее  перестроить за
государственный  счет.  Она провела меня по  вилле и,  заканчивая  разговор,
сказала, что,  по  ее мнению и  по мнению  господина  министра,  дом  вполне
соответствует своему  предназначению  и что она благодарит  за  предложение.
Гитлера  это  огорчило,  и  он никогда к этому не возвращалс. В этом эпизоде
обнаружилась  полная  достоинства  скромность   старого  дворянства   и  его
отмежевание  от  нахрапистой  тяги  к  роскоши  новых  хозяев.  Иначе было с
Риббентропом.  Летом  1936  г. он  направил меня  в  Лондон, потому что  ему
захотелось  расширить и  обновить  здание германского посольства. Все должно
было  быть  завершено  до  начала  1937 г.,  когда  должны  были  состояться
коронационные торжества в честь  Георга VI. В этой связи предстояло поразить
воображение лондонского света роскошью убранства. Надзор за конкретным ходом
дел  Риббентроп  поручил  своей  жене,  которая  вместе  с  архитектором  по
интерьерам из  мюнхенских  "Объединенных  мастерских"  настолько  глубоко  и
воодушевленно погрузилась  в архитектурные проблемы, что я мог  считать свое
присутствие  излишним. Ко мне  Риббентроп отнесся обходительно, хотя он в то
время  постоянно  был   в  дурном  расположении  духа,  которое  всякий  раз
обострялось при получении очередной телеграммы от министра  иностранных дел,