Помимо всего прочего, он не потерпит ни  малейших попыток оказать влияние на
Гитлера.  Стычка становилась  все более неприятной, Борман  вел  себя просто
по-хамски, Геббельс выглядел  угрожающе, вставляя время от  времени циничные
реплики. Идея, за которую я  так ратовал, стала самым неожиданным образом, в
связке Геббельс-Борман, действительностью.
     Двумя   днями  позднее  Гитлер,  по-прежнему  отмалчивающийся  от  моих
письменных   требований,проявил  ко  мне  некоторое   внимание   и  подписал
заготовленное  мною  обращение   к  директорам  предприятий,  в  котором,  в
сущности, содержалось то же, что и в моем письме.  В нормальных условиях это
было бы равносильно победе  над Борманом  и Геббельсом.  Но  к этому времени
авторитет  Гитлера в партии  был  уже  не тот.  Его наиближайшие паладины не
обратили даже  внимания на этот документ  и  по-прежнему встречали  в  штыки
любую  попытку ограничаить произвольное вмешательство в экономику. Это  были
первые   ставшие  очевидными  симптомы  разложения,  которые  уже   поразили
партаппарат и лояльность его  первых лиц. В ближайшие же недели эти симптомы
еще  больше усиливались подспудно тлевшим и даже ожесточавшимся  спором (5).
Конечно, Гитлер  был отчасти  сам виноват  в снижении своего авторитета.  Он
беспомощно качался между требованиями Геббельса дать побольше солдат и моими
-- создать условия для роста военной продукции; он соглашался то с одним, то
сдругим, утвердительным кивком головы одобрял взаимоисключающие приказы -- и
так,  пока  бомбы и продвигающиеся  армии противника  не  сделали совершенно
излишними  любые приказы, затем --  наш спор, а под конец -- и сам вопрос об
авторитете Гитлера.
     В  равной мере  теснимому  в  угол  политическими  происками и  внешним
врагом,  мне  казалось своего  рода  отдыхом  любая  возможность  уехать  из
Берлина. Вскоре я стал все дольше задерживаться в своих поездках на фронт. Я
не мог никоим образом  сделать что-то полезное  в военно-техническом  плане,
потому что  те наблюдения,  которые у меня накапливались, уже  не могли быть
реализованы  практически.  И  все  же  я  надеялся,  что  увиденное  мною  и
услышанное от фронтовых командиров сможет в  каких-то частностях повлиять на
решения ставки.
     Однако,  если  посмотреть в целом, мои устные  и  письменные отчеты  не
оказали сколь-либо  заметного  влияния.  Просили  меня,  к  примеру,  многие
фронтовые  генералы,  с которыми я беседовал, "освежить" их измотанные боями
части, поставить вооружения и  танки из  нашей  все еще  очень  значительной
продукции. Гитлер же и Гиммлер, новый  командующий резервной армией,отвергая
все аргументы,  полагали, что теснимые противником войска сломались морально
и  поэтому  лучше  как можно скорее  создавать  новые  части, так называемые
дивизии "народных гренадеров". А потрепанным дивизиям надо дать -- и тут они
употребляли очень характерное словечко -- "истечь кровью".
     Как эта система выглядела  на практике,  я увидел в конце сентября 1944
г. при посещении учебного подразделения танковой дивизии под Битбургом. Один
закаленный в многолетних боях командир показал мне поле сражения, на котором
несколькими   днями  ранее  разыгралась  трагедия  недавно   сформированной,
неопытной танковой части. Плохо обученная, она еще только  при выдвижении на
передовой рубеж потеряла вследствие поломок и аварий десять из тридцати двух
новеньких "пантер".  Уцелевшие двадцать  две  машины,  как  мне на местности
показал командир, были  построены, опять-таки из-за отсутствия боевого опыта
и должной выучки, в боевой порядок на  открытом поле  настолько неудачно,что
противотанковая   артиллерия    американцев   расстреляла    их,    как    в
учебно-показательных играх. "Это был первый бой только сформированной части.
А сколько могли бы сделать с этими  новенькими танками  мои, не раз и не два
обстрелянные ребята!" --  с  ожесточением закончил  свой рассказ  капитан. Я
рассказал Гитлеру об этом эпизоде и в заключение заметил не без иронии,  что
у  "новых формирований нередко  налицо значительные  минусы по  сравнению  с
получившими  подкрепление старыми частями" (6). Нона  Гитлера этот пример не
произвел  ни малейшего впечатления.  На  одной из  ближайших  "ситуаций"  он
высказал свое, "старого пехотинца", суждение, что части только тогда дорожат
своим оружием, когда его пополнение идет на самом невысоком уровне.
     Во время других поездок на Западный фронт я узнал об отдельных попытках
договариваться   по   конкретным   вопросам  с  противником.  Под  Арнгеймом
встретился мне  кипящий от возмущения генерал войск СС  Битрих. Накануне его
2-ой  танковый полк  нанес тяжелый урон английской авиадесантной дивизии.  В
ходе боев генерал достиг с англичанами  соглашения,  по которому  англичанам
разрешалось  развернуть за  нашей линией фронта полевой госпиталь.  А  затем
английские  и американские  десантники были перестреляны  партфункционерами.
Битрих чувствовал себя обесчещенным. Резкие обвинения против партии были тем
поразительнее, чем ими сыпал генерал СС.
     Бывший  адъютант  Гитлера  от   сухопутных   войск  полковник   Энгель,
командовавший  теперь 12-й пехотной дивизией под  Дюреном, также заключил на
свой  страх и  риск соглашение  с противником о выносе раненых с  поля боя в
перерывах  между боевыми действиями.  Опыт показывал,  что заводить в ставке
разговор о  подобных договоренностях неразумно:  Гитлер рассматривал их  как
проявление  "расхлябанности".  Все  мы  часто  слышали, как он издевательски
отзывался о мнимой рыцарственности  прусской офицерской традиции. В  отличие
от Западного фронта обоюдная ожесточенность и безнадежность войны на востоке
только  усиливала стойкость  простого солдата, и  естественные  человеческие
соображения там просто не могли проявиться.
     На  моей  памяти Гитлер всего один-единственный  раз,  молча  и  крайне
неохотно,  примирился с  соглашением  с противником. Поздней осенью  1944 г.